Николай Лейкин - Где апельсины зреют
— Будешь ты молчать о своемъ выигрышѣ, или не будешь?!
Николай Ивановичъ сверкнулъ глазами и сжалъ кулаки. Глафира Семеновна даже вздрогнула.
— Фу, какой турецкій баши-бузукъ! проговорила она.
— Хуже будетъ, ежели не замолчишь, отвѣчалъ Николай Ивановичъ и заскрежеталъ зубами.
— Что-жъ мнѣ молчать! Конечно-же выиграла. Хоть немножко, а выиграла, продолжала она. — Все-таки семь серебряныхъ пятаковъ выиграла, а это тридцать пять франковъ. И не сунься ты въ игру и не проиграй четыреста франковъ… Сколько ты проигралъ: четыреста или четыреста пятьдесятъ?
— Глафира! Я перейду въ другое купэ, если ты не замолчишь хвастаться своимъ глупымъ выигрышемъ!
— Глупымъ! Вовсе даже и не глупымъ. Вчера тридцать пять, третьяго дня двадцать пять, восемьдесятъ франковъ четвертаго дня въ Ниццѣ на сваяхъ… Сто сорокъ франковъ… Не сунься ты въ игру, мы были бы въ выигрышѣ.
Николай Ивановичъ сдѣлалъ отчаянный жестъ и спросилъ:
— Глафира Семеновна, что мнѣ съ вами дѣлать?!.
— Я не съ тобой разговариваю. Я съ Иваномъ Кондратьичемъ. Съ нимъ ты не имѣешь права запретить мнѣ разговаривать. Иванъ Кондратьичъ, вѣдь вы вчера вплоть до тѣхъ поръ, все время, пока электричество, зажгли въ выигрышѣ были. Были въ выигрышѣ — вотъ и надо было отойти, обратилась она съ Конурину.
— Да вѣдь предзнаменованіе-то ваше, матушка… васъ-же послушалъ, отвѣчалъ Конуринъ со вздохомъ. — Тридцать три проклятые, что вы во снѣ у меня на лбу видѣли, меня попутали. Былъ въ выигрышѣ сто семьдесятъ франковъ и думалъ, что весь третьягодняшній проигрышъ отыграю.
— А потомъ сколько проиграли?
Конуринъ махнулъ рукой и закрылъ глаза.
— Охъ, и не спрашивайте! Эпитемію нужно на себя наложить.
Произошла пауза. Глафира Семеновна достала подбутылки коньяку.
— И не понимаю я, чего ты меня клянешь, Николай Иванычъ, начала она опять, нѣсколько помедля. — Тебя я вовсе не соблазняла играть. Я подговаривала только Ивана Кондратьича рискнуть на сто франковъ, по пятидесяти франковъ мнѣ и ему — и мы были-бы въ выигрышѣ. А ты сунулся — ну и…
— Брысь подъ лавку! Тебѣ вѣдь сказано…Что это я на бабу управы не могу найти! воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— И не для чего находить, голубчикъ. Баба у тебя ласковая, заботливая, отвѣчала сколь возможно кротко Глафира Семеновна. — Вотъ даже озаботиласъ, чтобъ коньячку тебѣ захватить въ дорогу. Хочешь коньячку, головку поправить?
Николай Ивановичъ оттолкнулъ бутылку. Конуринъ быстро открылъ глаза.
— Коньякъ? спросилъ онъ. — Давайте. Авось, свое горе забудемъ.
— Да ужъ давно пора. Вотъ вамъ и рюмочка… совала Глафира Семеновна Конурину рюмку. — И чего, въ самомъ дѣлѣ, такъ-то ужъ очень горевать! Николай Иванычъ вонъ цѣлую ночь не спалъ и все чертыхался и меня попрекалъ. Ну, проиграли… Мало-ли люди проигрываютъ, однако, не убиваются такъ. Вѣдь не послѣднія проиграли. Запасъ проиграли — вотъ и все. Ну, въ итальянскихъ городахъ будемъ экономнѣе.
Конуринъ выпилъ залпомъ три рюмки коньяку, одну за другой, крякнулъ и спросилъ:
— Вы мнѣ только скажите одно: не будетъ въ тѣхъ мѣстахъ, куда мы ѣдемъ, этой самой рулетки и лошадокъ съ поѣздами?
— Это въ Италіи-то? Нѣтъ, нѣтъ. Эти игры только въ Монте-Карло и въ Ниццѣ и нигдѣ больше, отвѣчала Глафира Семеновна.
— Ну, тогда я спокоенъ, отвѣчалъ Конуринъ. — Гдѣ наше не пропадало! Хорошо, что Богъ вынесъ-то ужъ изъ этого Монте-Карло! Николай Ивановъ! Плюнь! Завей горе въ веревочку и выпей коньячищу! хлопнулъ онъ по плечу Николая Ивановича. — А ужъ о Монте-Карлѣ и вспоминать не будемъ.
— Да вѣдь вотъ ея поганый языкъ все зудитъ, кивнулъ Николай Ивановичъ на жену. — "Тебѣ не слѣдовало играть", "тебѣ предзнаменованія не было". А ужъ пуще всего я не могу слышать, когда она о своемъ выигрышѣ разговариваетъ! На мои деньги вмѣстѣ играли, я уйму денегъ проигралъ, а она какъ сорока стрекочетъ о своемъ выигрышѣ.
— Ну, я молчу, молчу. Ни слова больше не упомяну ни о выигрышѣ, ни о Монте-Карло… заговорила Глафира Семеновма и, обратясь къ мужу, прибавила:- Не капризься, выпей коньячку-то. Это тебя пріободритъ и нервы успокоитъ.
— Давай…
Конуринъ сталъ пить съ Николаемъ Ивановичемъ за компанію.
— Mentone! закричалъ кондукторъ, когда поѣздъ остановился на станціи.
— Ахъ, вотъ и знаменитая Ментона! воскликнула Глафира Семеновна. — Это тотъ самый городъ, куда всѣхъ чахоточныхъ на поправку везутъ, только не больно-то они здѣсь поправляются. Ахъ, какой видъ! Ахъ, какой прелестный видъ! Лимоны… Цѣлая роща лимонныхъ деревьевъ. Посмотри, Николай Иванычъ!
— Плевать! Что мнѣ лимоны! Чихать я на нихъ хочу!
— Какъ тутъ чахоточному поправиться, коли подъ бокомъ игорная Монте-Карла эта самая, замѣтилъ Конуринъ. — Съѣздитъ больной порулетить, погладятъ его хорошенько противъ шерсти господа крупьи — ну, и ложись въ гробъ. Этой карманной выгрузкой господа крупьи и не на чахоточнаго-то человѣка могутъ чахотку нагнать. Вѣдь выдумаютъ тоже мѣсто для чахоточныхъ!
— А зачѣмъ вспоминать, Иванъ Кондратьичъ! Зачѣмъ вспоминать объ игрѣ? воскликнула Глафира Семеновна. — Вѣдь ужъ былъ уговоръ, чтобы ни объ игрѣ, ни о Монте-Карло не вспоминать.
Поѣздъ засвистѣлъ и опять помчался. Начались опять безчисленные туннели. Воздухъ въ вагонахъ сдѣлался спертый, сырой, гнилой; мѣстами пахло даже какой-то тухлятиной. Поѣздъ только на нѣсколько минутъ выскакивалъ изъ туннелей, озарялся яркимъ свѣтомъ весенняго солнца и снова влеталъ во мракъ и вонь. Вотъ длинный туннель Ментоны, вотъ коротенькій туннель Роше-Ружъ, немного побольше его туннель Догана, опять коротенькій туннель мыса Муртола, туннель Мари и наконецъ самый длиннѣйшій передъ Вентимильеи.
— Фу, да будетъ-ли конецъ этимъ проклятымъ подземельямъ! проговорилъ Конуринъ, теряя терпѣніе. — Что ни ѣдемъ — все подъ землей.
— А ты думаешь изъ игорнаго-то вертепа легко на свѣтъ Божій выбиться? Изъ ада кромешнаго, кажется, и то легче, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
Но вотъ опять засіяло солнце.
— Vintimille! Changez les voitures! кричали кондукторы.
— Вентимилья! нужно пересаживаться въ другіе вагоны, перевела Глафира Семеновна. — На итальянскую границу пріѣхали. Здѣсь таможня… Вещи наши будутъ досматривать. Николай Иванычъ, спрячь пожалуста къ себѣ въ карманъ пачку моихъ дорогихъ кружевъ, что я купила въ Парижѣ, а то увидятъ въ сакъ-вояжѣ и пошлину возьмутъ.
— Не желаю. Не стоишь ты этого.
— Да вѣдь тебѣ-же придется пошлину за нихъ платить.
— Копѣйки не заплачу. Пускай у тебя кружева отбираютъ.
— Какъ это хорошо съ твоей стороны! Вѣдь на твои же деньги они въ Парижѣ куплены для меня. Кружева пять-сотъ франковъ стоютъ. Зачѣмъ же имъ пропадать?
— Плевать. Дуракъ былъ, что покупалъ для такой жены.
— Давайте, давайте… Я спрячу въ пальто въ боковой карманъ, предложилъ свои услуги Конуринъ, и Глафира Семеновна отдала ему пачку кружевъ.
Въ купэ вагона лѣзли носильщики въ синихъ блузахъ съ предложеніемъ своихъ услугъ.
XXXIII
Переѣхали итальянскую границу. Таможенные досмотрщики не придирались при осмотрѣ вещей, а потому переѣздъ произвелъ на всѣхъ пріятное впечатлѣніе…. Пріятное впечатлѣніе это усилилось хорошимъ и недорогимъ буфетомъ на пограничной станціи, гдѣ всѣ съ удовольствіемъ позавтракали. Италія сказывалась: мясо было уже подано съ макаронами. Съ макаронами былъ и супъ, тарелку котораго захотѣла скушать Глафира Семеновна. Колобки яичницы были тоже съ какими-то накрошенными не то макаронами, не то клецками. Къ супу былъ поданъ и бѣлый хлѣбъ въ видѣ сухихъ макаронъ палочками, вкусомъ напоминающій наши баранки. Начиналось царство макаронъ.
— Въ четырехъ сортахъ макароны. Замѣтили, господа? Вотъ она Италія-то! обратила вниманіе мужчинъ Глафира Семеновна. — А какіе люди-то при досмотрѣ хорошіе! Ни рытья, ни копанья въ чемоданахъ. Пуще всего я боялась за кусокъ шелковаго фая, который везу изъ Парижа. Положила я его въ сакъ-вояжъ, подъ бутерброды и апельсины, а сверху была бутылка вина, такъ чиновникъ даже и не заглянулъ туда. Видитъ, что откупоренная бутылка и булки. "Манжата"? говоритъ. Я говорю "манжата". Ну, и налѣпилъ мнѣ сейчасъ на сакъ-вояжъ билетикъ съ пропускомъ. — И такой легкій здѣсь языкъ, что я сразу поняла. По французски ѣда — манже, а по итальянски манжата.
— Фу, ты пропасть, какъ легко! Стало быть, ежели деньги по французски — аржанъ, а по итальянски аржанто? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Да, должно быть, что такъ.
Съ отъѣзда изъ Монте-Карло Николай Ивановичъ еще въ первый разъ заговорилъ безъ раздраженія. Снисходительная таможня, хорошій и недорогой буфетъ и неторопливая остановка на станціи больше часа и на его хорошо подѣйствовали.
— Только франкъ здѣсь ужъ не франкъ, а лира называется. Помните, продолжала Глафара Семеновна.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
