Андрей Юрьев - Те, кого ждут
Владов швырнул кожаный том под колеса подлетевшему экспрессу. Хрустнула обложка. Треснули листы. Буковки рассыпались летящими лоскутками. Сунул Зое пухлый конвертик. У владовского подъезда на Карпатке кто-то мутный в штатском щелкнул шлакированной зажигалкой. По Тем, Кого Ждут сновали бульдозеры, ровняя пепел Милоша. Где-то в степи давился зубами Данилевич, выговаривая фамилии, а по Черным Холмам уже разлеталась стайка джипов. Зоя глянула конвертик на свет - никаких чудес, никаких пошлостей: гонорар, зелеными. В глазницах гостиницы с шумом шоркнули шторы, и Вадим заплясал, обшипевшись шампанским. Зоя, солнце, зеленые, ветер, Зоя, солнце, зеленые, Владова всасывало сквозняком в черный тоннель.
А сесть бы в поезд, Милоша нагнать, на плечи прыгнуть: "Попался, черт хорватский!". Борко, багровея, обернется: "Русак влядов! Чего довольный такой? Опять влюбился?". Сесть бы в поезд, Милоша нагнать, наверняка он в Снагове, монашествовать ушел. Сесть бы в поезд, чтоб колеса выбивались из сил: "уймет-уймись, уймет-уймись". Сесть бы, ноги дрожат, не могу больше. Куда скамейки подевали, черти?
Взять бы облако, вон то, и дернуть - чтобы ангелы посыпались. С детства мечтал повыдергать Ангелу светлинки - Он все время уворачивается. Жалко, что ли, пару светлышек на память? Дед заступался: "Данилка, не обижай парня зазря. Он тебе светит, чтоб в душах видел, а ты чего?". Данилка дул губы и морщил носик: "Сам говорил - никого не жалей". Дед уцелевшей рукой кресты георгиевские теребил: "Сторонись жалостливых, сынок. Смерть подступит своего живота пожалеют, бросят одного", - и печалился, тучи хмурил, дождем слезился: "Надолго-то не задерживайся, сынок. Мамку перепугаешь". Данилка прикрывал оградку, путался среди могил. Шпынял сторожа: "Смотри, Семеныч, будешь у деда конфеты красть - вторую ногу отрежу". Семеныч жмурился: "Сладко покойничать! Зубы не крошатся, спину не ломит. Как дед?". Данилка крепился: "Ничего, веселый. Сашка где?". Кладбищенник скрипел костылеткой: "Копается где-то. Две ямы с утра нарыл. Уютные!". У рытвины Данилка важничал, курносый узкоплечик: "Привет, вихрастый! 'Беломор' будешь? Когда домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди, засыплю! Крест деду покрасил? Молодец. Дай руку. Ну, дай руку, вытяни меня". "Хватит. Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.
Данилка выбирался с кладбища, у дома кружил, ждал. Колыхнется мглистый воздух: "Сын", - мать, притихшая, впрячет шатунишку. И правильно, хватит, спрятаться в простыни, зарыться глубже, глубже, в самую пещерную тьму. Правильно, хватит, к черту собачьему, к черту этого мстителя! Пусть копает могилы, пусть копит деньги, пусть катится в свою Румынию. Правильно, хватит, хватит вкрадываться в ивы и прислушиваться, как под обрывом шуршат застежками и шепчут, отчаявшись, просяще: "Тише, Саша, тише, не надкусывай, мне больно", - и шепот ширится над озером, и ночь всплывает - всех твоих одежд: ожерелье звезд, и бархат темноты, и рыжее безумство - в прозелень глаз льет луна ведьмачью наливку - и шепот ширится над озером: "Зоя, хочешь, покажу поцелуй Дракулы?". Правильно, хватит, спрятаться в простыни и виснуть на скалах, вбираться в замки, врываться в хижины, рвать зубами ваши руки, сжавшие знамена! Только бы отбить тебя у неба, и выбить солнце, чтобы ночь навечно, чтобы ночь мне целовала ноги. Ты, уставшая купаться в солнечных приливах, ты замрешь. Ты замрешь молящей статуэткой:
- Владов, дай рублей, сигарет куплю.
Владов потянулся. Что ж так тошно, что ж так томно? Локти, локти покажи. А локти-то стерты!
- Зоя, ты меня стесняешься? Приподними юбку, пожалуйста.
Зоя беспомощно ищет в лицах носильщиков, что ж все несутся, словно всю жизнь дожидались, что там за поезд? Владов, не сиди на корточках, брюки портишь, коленки будут пузыриться.
- Зоя, русалочьи силуэты уже не в моде, зачем ты спеленалась? Покажи колени.
Если профиль твой чеканили на монетах... Как теперь хвалиться потускневшим серебром? Что ж, Владов будет курить и, может быть, поделится окурком.
- У тебя коленки, Зоя, стерты до волдырей.
Как страшно вновь сказать: "Люблю"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой. Что ж, вот тебе деньги, вот сигаретка, нет, пусть тебе Вадим подносит огонек, хоть полные ладони огоньков, ведь он все ждал, что ты вернешься, принесешь еще хрустящий на сшивах акварельник: "Вадим Крестов. Полночные фантазии. Славия".
Хохотнуло, закружилось все вокруг.
- Ты чего, ты рельсы слушать не ложись. Поезда смотри как: "Вжик-вжик" - свистят как пули, бац! и будешь вечным вагонником. Стрелочник? Нет, не потянешь. Слишком грозен. Стрелочник что? Сказано - под откос, значит - под откос. Сказано - пропустить долгожданных, значит - музыкантов на перрон. И цветочниц. И чтобы все - в парадных чепчиках!
Лечь бы, и глаз уже не открывать. Что тебе нравится в этом состоянии, так то, что каждое утро рождаешься заново. Заново удивляешься тому, что мир из мутного пятна вычерчивается четкой речью, говорливыми потоками, текущими жить и ждать.
- Дед, что за поезд? Их никто не встречает. Как будто те, кого не ждут.
- Опять беженцы.
- Откуда?
- Отовсюду.
- Вот так вот! Все вопили: "Россия - сука! Россия - сука!". Все к сучьему вымени поползли!
Владов, сидя на краешке платформы, щурился в смешливое солнце, да уж! Так я с вами, ребята, и не объяснился! Все сбежали! Что ж теперь! Теперь...
Что еще мне нравится в этом состоянии, так то, что никого не можешь различать. Все на одно лицо - можно брызгать своим соком в кого угодно, можно сверкать своим словом в кого угодно. Просто все равно. Все мило, в каждой Зоя, в каждом Милош. При этом никто мне не обязан и я не должен никому. Так бы и сидел вот на солнышке, клевал носом до прихода черного поезда, но цап плечо!
- Ты за Россию базарил? Держи пятак!
Владов и не дернулся. Чего тут дергаться? Макаров, как всегда, под мышкой.
Прямо перед носом кусок мяса с пятью отростками. Золотющие набалдашники. Черный обшлаг. Золотые запонки с рельефом коло.
- Ты гуру, что ли? - Владов приподнялся. Вокруг теснились люди в черном. С нарукавными повязками, конечно.
Охтин пожалел, что на туфлях нет когтей. В землю не вцепишься. Рано или поздно все равно сорвет. Все же устоял. Приглядываться к лицам даже не стал. Все равно все как один. У всех череп, у всех кожа, у всех прическа.
- Непорядок, парни! Свастику бы надо развернуть! Что ж она у вас с запада на восток катится? Вы что, восходов никогда не видели?
- Пойдем. Освежишься. Нештяк за Россию сказал. Нам тебя надо.
- Куда вы меня тащите? Зачем вы меня плюхаете?
- Сидеть. Ты кто?
Охтин вздохнул и решил последить за змеями. Не дай Бог вырвутся!
- Даниил Андреевич Охтин, учредитель независимого издательства "Славия".
- Нам таких надо. Это ты румынский наследник?
Змеи не просто вели себя смирно. Они вообще куда-то попрятались. В животе у Охтина пошел снег.
- Это семейная легенда. Дед с Первой Мировой притащил из Карпат древние рукописи, медальон с драконом и этот вот перстень со змеей.
- Так ты не князь?
- Нет, - и в животе у Охтина поднялась метелица. Охтин плеснул в буран немного горькой жижи, и на тебе! Гололед.
- Так ты издатель. Просто издатель, - и даже смеются, и то хором! Охтин попытался выглянуть, но через щель виднелась только рюмка, и створки неуклонно тяжелели.
- Я не, - из метели встал громадный, заледеневший, весь как глыба, неуничтожимая и непреклонная.
Лысый куб топорщит уши:
- Слышь, ты! Хватит пить в долг. Слышь, ты! Перстень у тебя знатный. Нам - надо.
Владов поднялся, выломив потолок, и кто-то застыл, и где-то завизжали, кто-то рухнул на пол, зажимая уши. Прогремело:
- Ложь! Я не издатель. Я колдун. И вот вам мое заклинание - пуля, черный истребитель, крылья твои вороновы! Отпускаю тебя в белый свет слепящий, манящий... Холодно мне.
Если у вас дырка во лбу, так затыкайте пробкой. Не хватайте меня за руки, я трупам не подаю. И не семените за мной. Если я бегу с вокзала, значит, я никого не встретил. Значит, мне грустно. Не стоит меня догонять. Развеселить я вас не смогу. Нечем.
Я, КАЖЕТСЯ, УВЛЕКСЯ ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ
Чего я-то хочу от нее? Почему так настойчиво мчусь за тенью мечты?
Когда остаюсь один... "Один", - не совсем подходящее слово. Более того, сейчас ничего не значащее для меня слово. Один издатель, один колдун, один влюбленный юноша. "Один", - число, указывающее на мою особенность, на мое особое положение в мире; число, указывающее на то, существуют ли подобные мне. Это число определяет мою особенность, описывает мою собственность, означает мою обособленность, указывает на мою наследственность. Но как описать состояние мое?
Когда остаюсь наедине... С чем? С тенью мечты. С тенью живой мечты. Остаюсь наедине с памятью. Тогда я не одинок. Не совсем одинок. Тогда я снова погружаюсь в реку впечатлений, окунаюсь в жаркие волны воспоминаний... Что-то мне мешает просто наслаждаться переживаниями прожитого. Она писала мне: "Не оставляй пустот. Не оставляй бесплодных дней. Знаешь, как бывает? Пытаешься вспомнить, пытаешься пройти по знакомым тропинкам - и проваливаешься в бездну, в бесцветную, беззвучную бездну. Как мгновенный укол пустоты...". Так она писала мне. И еще она писала: "Давай не будем ссориться по пустякам. Давай всегда будем помнить о самом главном, о самом ярком, о самом значительном". Буду помнить. Я - уже помню. Только выходит, что мы помним о разном. Выходит, что значительными признаем совсем разные события. "Зачем?" - говорила она. - "Зачем ты себя так повел? Зачем именно так? Неужели ты не понимал, что случится со мной после твоего поступка? Раскричался: "Я не был для тебя Солнцем, не был Солнцем!". Откуда ты знаешь, кем ты для меня был? Откуда ты вообще можешь знать?". Она говорила так, а Милош возился с замком, бульвар уже опустел, все вывески погасли, и только ливень валился на плечи, ливень и ночь - влажная тьма, непроглядная влажная тьма. А во мне еще сиял светлячок, зеленоватый светлячок, но я не взорвался, я слушал: "Это ведь были праздники, раз за разом, один за одним, череда праздников, и о них не надо было заботиться, за них не приходилось расплачиваться, потому что ты был моим праздником, я была твоим праздником... Надеюсь, что была. Я ни с кем себя не чувствовала так свободно и легко. Мне ведь не надо было представляться кем-то, кто не есть я. Все было непринужденно и естественно, и праздничное настроение приходило от этой вот легкости. Так зачем же ты все сломал? Я понимаю, почему ты сделал это. Но зачем ты сделал это так? Зачем так больно? Ты себя хотел убить? Ты меня убил". И тут я совсем погас, и сказал совсем тихо: "Хватит рассуждений. Пойдем со мной сейчас. Сейчас и навсегда". И влажная тьма изумилась: "Сейчас? Навсегда? Так дело все же во времени?". "Нет", - ответил вымокший уголек. - "Дело не во времени. Мне нужна Зоя, мне нужна твоя жизнь, мне нужен твой жизненный сок. Ты моя почва, я семечко, я хочу прорасти и дотянуться до Солнца". "А ты хоть думаешь, что меня нужно подпитывать? Если я, по-твоему, земля и почва, то будешь ли ты так же, как раньше, ухаживать за мной и подпитывать меня?". "О чем вы тут?" - хорватский воркоток. - "О битве за урожай?". И влажная тьма содрогнулась, и выскользнул хохот: "Да, мы о комбайнах! О комбайнах для сборки урожая! О машинах для рождения мальчиков!". Они до самого вокзала, до самой гостиницы - не оглянулись. Не оглянулись - иду ли я следом? Не иду. Я - никогда не следовал, я прокладывал след.
