Михаил Кузмин - Подземные ручьи (сборник)
— Зачем скрываться от меня? Неужели вы думаете, что я не чувствую, не вижу, не знаю, что с вами делается? И неужели только потому, что вы не княжна, не генеральская дочь, вами пренебрегать можно? А тогда этого не будет: как вы есть ангел, так за ангела все вас почитать будут. Все будут равны.
— И теперь перед Богом все равны! — отозвался Павел. — То есть равны-то, пожалуй, не равны, но в том смысле, в котором вы говорите, разницы нет.
Валентина помолчала и потом, усмехнувшись, молвила:
— И что же, Евгений Алексеевич, вы бы хотели искренне, от души, чтобы мною не пренебрегали, чтобы я нашла то счастье, которого ищу, по-вашему?
— Хотел бы! — беззаботно ответил Лосев. Валентина еще пристальнее уставилась на него и продолжала:
— Может быть, вы согласились бы даже мне помогать в этом, если б это было в вашей власти?
— Согласился бы и помогать.
— Но, Евгений Алексеевич, ведь вы же сами меня любите?
— Так в том-то и дело, что я вас люблю, а не себя, и все для вас готов сделать.
— И вам не было бы это тяжело, не было бы больно?
— Если б вы мне сердце вырезали, мне не было бы больно. Только зачем об этом спрашивать, разве это хорошо?
— Для вас должно все быть хорошо, что я делаю. Я шла, я думала, сделалась добрее, я только тешила себя; а как другие со мной, так и я с другими! Ну что вы на меня смотрите? Ведь вы же знали, что я люблю другого… или не знали? так только болтали, жалкие слова говорили, «рандеву» да «иллюзии»? нет, как другие со мной, так и я с другими! ах, вы меня любите? так я вам покажу любовь. Я ее знаю — это — ад незаливаемый! Я вас пошлю записки любовные передавать, буду карточки показывать, а вы будете смотреть да говорить: «Ах, какой душечка!» Потому, что я больше терпеть не могу! А вы можете, ну и терпите! Вот если бы вы меня от этого ада избавили, так это была бы махинация, — а вы какие-то «рандеву» да «иллюзии».
Глава двенадцатая
У Тидеманов довольно часто устраивались вечера. Это казалось тем более естественным, что на этих вечеринках царила такая свобода, что никому и в голову не приходил вопрос, зачем они устраиваются. Да этот вопрос был бы совершенно бесполезен, так как никаких «почему» и «зачем» в смысле объяснений поступков Тидемана нельзя было ставить, так же как было бы тщетно допытываться, на какие средства он живет и какими делами занимается. Его занятия всем казались разными и одинаково неопределенными: какие-то антрепризы, мелкие биржевые сделки, какое-то отношение к политике, — и все это, если подумать, было достаточно темно и подозрительно. Казалось, ему самому было важнее отвлечь людей от подобных размышлений, чем ясно определить свою позицию. Оттого вечеринки, оттого вечная сутолока, оживленный разговор, как будто откровенный, но всегда и таинственный, оттого — бегающие глаза. Несмотря на то, что он выдавал себя, да, кажется, был и на самом деле немцем, он любил называть своих собеседников «батенька», «голубушка», «мамочка», — вообще держался добрым малым, что всегда подозрительно и тем не менее всегда действует на людей, которым некогда или не в привычку долго думать. Одно было несомненно, что у него есть какая-то тайна и что он что-то знает. Но это не только не уменьшало, а даже увеличивало его престиж.
Как уже было сказано, на Тидемановских вечеринках царила полная свобода, так что всякий делал, что ему угодно; это было тем удобнее исполнить, что постоянно кто-нибудь пел. Потому никого не удивляло, что от времени до времени хозяин удалялся в свой кабинет то с той, то с другой группой посетителей, которые он имел благоразумие разнообразить. Некоторые этого даже совсем не замечали, а другие не знали, что подумать, так как от думанья отводил их сам же хозяин, удаляясь иногда в свой кабинет с кем-нибудь вроде Маньки Шпик.
Так как состав посетителей часто менялся, и не было целесообразным запоминать имена и фамилии, то всем было привычно, что некоторых новых гостей почти не представляли, и сами хозяева еле знали их имена.
И на этот раз никто не знал высокой, полной блондинки, вошедшей в сопровождении худощавого, болезненного молодого человека, и некоторые думали, что это новая, начинающая певица, которых здесь всегда было много, а другие просто ничего не думали. Ее кавалер быстро куда-то исчез, а сама она, простояв с полминуты посреди зала и спокойно обозрев присутствующих, вдруг прямо направилась к Ольге Семеновне, сидевшей на диванчике за легким трельяжем.
— Вы мне позволите сесть с вами? Дама улыбнулась, и полусонное лицо ее слегка оживилось. Ольга Семеновна молча кивнула головой, как будто была сильно заинтересована номером, исполнявшимся за роялем. Вместе с тем ей было неприятно, что незнакомка слишком пристально разглядывает ее лицо и платье.
— Откуда Генрихович еще такую дуру достал? — думалось Верейской, а другая, как бы в подтверждение этих дум, тихо произнесла:
— Так вот вы какая!
— Простите, вы что-то сказали?
— Мне очень давно хотелось встретиться с вами. Я почти специально для этого пришла сюда.
— Конечно, мне это очень льстит, но, может быть, вы не откажетесь объяснить мне, почему вы так хотели меня увидеть. Вы, вероятно, — певица и хотели бы спросить у меня первых советов.
— Я просто хотела вас видеть… видеть, ну, посмотреть на вас.
— Странно! Что же во мне особенного, чтобы на меня смотреть?
— Да вот я теперь и сама вижу, что в вас особенного ничего нет.
— Да откуда вы меня знаете? вам говорил, что ли, кто-нибудь про меня?
— Говорил.
— Кто же?
— Один человек, который отлично вас знает.
— Послушайте, милая, вы, кажется, думаете, что приехали в маскарад или танцкласс. Что за манера разговаривать с незнакомыми людьми загадками!
Ольга Семеновна встала, чтобы переменить место, но белокурая дама кротко взяла ее за руку и сказала простительно:
— Вы, кажется, рассердились? Кажется, я не сказала ничего обидного. Положим, меня предупреждали, что вы любите гневаться попусту. Ольге Семеновне самой показалось смешным подымать историю, и, неловко рассмеявшись, она снова опустилась на диван со словами:
— Ах, вам даже делали мою характеристику?! Это интересно! Ну что же, давайте вести маскарадную беседу, если вам этого хочется. Итак, вы не хотите называть мне то лицо, которое дало вам эти сведения? но вы, по крайней мере, знаете, кто я, надеюсь?
— Вы — Ольга Семеновна Верейская.
— В этом вы правы. Вы, конечно, останетесь незнакомой, белокурой дамой. La belle blonde, ou, plutot, la grande blonde.[1]
Дама промолчала, очевидно, не понимая французского диалекта.
— У вас красивые глаза, но ведь вы — тоже толстуха, почти такая же, как и я…
— Дальше. Может быть, вам дать левую руку, и вы мне погадаете?
— Что будет, я не знаю, а что есть теперь, мне известно и без вашей руки.
— То, что есть, я и сама знаю, насколько это меня касается.
— Вы думаете? Да того, что вас касается, вы не знаете и половины.
И, помолчав, дама спросила просто:
— А Родиона Павловича Миусова здесь нет?
— Нет, что-то не видно.
— Где же он?
— Но послушайте! почем я знаю? Я не буду отпираться, я с ним хороша, часто его видаю, но я не слежу за ним. У него, кажется, не совсем здорова мать, — может быть, он дома.
В это время подошедший хозяин, мельком взглянув на гостью, обратился к Ольге Семеновне:
— А что ж, Ольгушка, Миусов сегодня не придет?
— Я не знаю, я сама его жду.
— Это досадно. Нам его очень нужно.
— Какое-нибудь дело?
— Ну да, конечно, и очень важное, первостепенно важное.
— Что ж ты меня не предупредил? я бы сделала так, чтоб он пришел.
— Собственно говоря, сегодня он нужен был только для того, чтобы дать принципиальное согласие и условиться, когда встретиться.
— Я тебе обещаю, что он согласится и приедет куда нужно.
— Нужно будет ехать в Териоки.
— Это все равно, хоть в Москву. Только ты, Володя, не забудь о нашем уговоре.
— Нет, нет. Да если б я и вздумал позабыть, то ты мне напомнишь.
— Конечно, напомню.
Не поспел Тидеман отойти от дивана, как незнакомка спросила у Верейской:
— Кто этот господин, вы его знаете?
— Натурально, иначе я с ним не говорила бы: это — хозяин.
— Да, но как его зовут?
— Владимир Генрихович Тидеман. Ведь вы же сами здесь в гостях, как же вы этого не знаете? — У меня очень плохая память, но дело не в том. Меня удивляет, как вы ручались за Миусова, когда знаете, что он не согласится и в Териоки не поедет.
Ольга Семеновна рассмеялась.
— Уж предоставьте мне это лучше знать. И вообще, такой разговор, как наш с вами, хорош на пять минут, не больше.
— Как вам угодно, но Родион Павлович на это дело не пойдет.
