Анатолий Луначарский - Идеи в масках
Груздев глухо рыдает.
Чудовище. Плачь, это полезно, — так ты скорей умрешь. Больше ничего тебе не осталось. Так будет рыдать сестра твоя над твоим трупом, который полиция покажет ей, прежде чем забросать глиной в шести сосновых досках.
(Тихо и нараспев, с прорывающейся иронией).
К жизни, к славе, к солнцу звало,
К счастью, к страсти, к торжеству,
Двери рая открывало,
Как земному божеству,
В голове рождало планы,
Чудо, образы в очах,
Воскресали Тицианы
И Ватто в твоих руках.
Устилало пред тобою
Солнце пурпуром твой путь:
«Дорожи своей судьбою,
Будь собой, собою будь!»
(Глухо и грозно).
Но поклонился ты иному богу!..
Вступил на чуждую тебе дорогу!..
Померкло золото вокруг, и мгла
На жизнь твою кошмаром налегла…
Земля зовет тебя!
Зовут ее гроба!
Земля и разверзла черный рот,
Постель гнилая ждет!
Мозг творческий — горсть праха, праха…
Смотри: в покрове бледном страха
Идет земли сестра,
Идет!..
Еще далеко до утра…
Пусть ждет Сестру земли, владычицу могил —
Кто солнцу изменил…
Двенадцать бьет!
(Тьма поглощает чудовище).
Груздев (Вдруг опомнившиеь, дико вскрикивает). Лампу, лампу! (Бросается к звонку и нервно звонит). Лампу!
Надзиратель. (Отворяя форточку). А, лампочку забыли вам эажечь… Сейчас.
(Замок гремит, дверь отворяется).
Груздев. Лампу… лампу… Свету!
Надзиратель. Сейчас лампочку зажжем.
(Становится на табурет и зажигает опускающуюся с потолка керосиновую лампу, отперев решетчатый фотрик ключом. Потом смотрит на Груздева). Ну, и бледный же вы какой, господин… или мерещится что? Не спится?
Груздев. Не спится… Галлюцинации у меня. С ума схожу, но никому нет дела. Что же я должен сделать, чтобы, наконец, обратили внимание?
Надзиратель. Завтра уж обещаю вам, господин, беспременно доктор придет… Уж верно, что придет.
Груздев. В больницу что ли?.. Не могу один.
Надзиратель. Одному жутко.
Груздев. Тут умер кто-нибудь?
Надзиратель. Не знаю я, господин. Тюрьма давно стоит, а мы тут недавно. Всякое, чай, бывало.
Груздев. Всякое бывало.
Надзиратель. Вы бы курили, господин, ведь разрешают теперь табак — от.
Груздев. Я не курю. Мне вредно… Тюрьма вреднее всего. Тут смерть моя.
Надзиратель. Вы, господин, на воле чем занимались?
Груздев (садится сгорбившись на койке). Художник я… живописец. Картины пишу.
Надзиратель. Ага… Божественные или так, разные?
Груздев. Всякие писал. Больше уж не буду писать.
Надзиратель. Отчего — же? Ежели, к примеру, вас в Вологодскую вышлют или куда, — там можете. Не век же будете в тюрьме вековать, (Пауза). Ну, пойду, а то старший увидит, что я у вас замешкался — сейчас штраф мне. Теперь светло у вас… Спокойнее будет. А еже-ли что, — позвоните — я сейчас… Порошочки примите ваши, они хорошие порошочки многим помогают (Уходит).
Груздев (Подходит к окну, становится на табурет). Черно… Только лампы разные мигают… На ночь Бог все закутывает в черную вату, все свои игрушки… И они спят и Бог спит, только лампадки дрожат (Сходит с табурета). Ноги отекают, что ли? Странное какое-то ощущение. Приснилось какое-то страшилище… Это от сердцебиения. В самом деле, принять трионал? К чорту бром! Насмешка! (Принимает порошок и запивает из медной кружки). Усну до завтра. Завтра доктор придет… устроит меня хоть как нибудь. Маша на минуту заглянет… Пожалуюсь ей… Болен я, болен серьезно, глубоко. Это несомненно… Ужасно страшно быть глубоко серьезно больным, когда ничто в частности не болит… Словно знаешь, что где — то притаился страшный враг, грозящий самой смертью, а где — не знаешь и все ждешь, откуда он выскочит на тебя… Лягу. (Ложится на койку и смотрит в потолок. Небесные звуки. Чудится какая-то музыка). Поет кто-то, что ли? Вроде песни что-то… Ночь поет, должно быть, тишина поет. Какой-то монотонный аккорд, — подымается, подымается, подымается, потом — вниз, вниз. Словно музыкально дышит большая — большая грудь… А голова моя катается по подушке. (Тянет одну ногу высокую, потом другую, низкую). А — а-а, — а — а-а! Никто не боится, что завтра не взойдет солнце? Солнце-то взойдет, да не все его увидят. Множество людей умирает каждую ночь. Почем я знаю, может быть, и я умираю. Что-то очень уж больно и сладко на сердце и в горле. И не слыхивал я никогда раньше, чтобы пела так ночь. А — а-а, — а — а-а! Боря?.. Это я… Я — Боря. Маленький, у мамы на коленях… Борис Борисович свободный художник… Подающий надежды… Надежды… Боже мой, какое сладкое слово! Надежды, (Садится). Где мои надежды? Есть ли у меня надежды? (Смотрит перед собой широко раскрытыми глазами). Надежды мои, придите, поддержите (Покачивает головой. Тихо:) А — а-а, — а — а-а! (Опять подымает голову). Где — то плачет кто то? Может быть я сам плачу?. Они пришли и просили спрятать. Я это сделал сознательно. Я знал, на что иду. Клариса Людвиговна сказала: «Мы прячем у вас, потому что здесь искать не станут. Но я ни за что в жизни не хотела бы вас подвести. Если бы пришли и отыскали, — говорите прямо, что этот сундучок принадлежит Кларисе Грин и что вы не знаете, что в нем»… И в ту же ночь нагрянули и скоро отыскали сундучок. Ни на минуту не всходило мне на мысль говорить про добрую, мужественную девушку. «Кто вам поручил хранить?» И я ответил им: «Люди, которые доверились моей чести и не ошибутся!» Ротмистр криво усмехнулся… Меня не казнят, меня сошлют куда-нибудь; за хранение, за содействие. Но я умру… я — хрупкий… «Захотел быть жертвою борьбы за свободу, утешайся этим!» Кто это сказал? И так гадко ухмылялся при этом непомерно широким ртом? Ротмистр? Товарищ прокурора? Нет, — чудище… чудище, которое мне приснилось. Штуковское… Штуковская рептилия.
Борис Борисович, ты умираешь, понял? Что это лампа так мигает и колеблется? Дует в окно? (Встает, идет к окну, вновь становится на табуретку). Что это? Какое-то мутное пятно?… Приближается… Странно. Это летит человеческая фигура. Да, да, белая женщина летит… Да — да, как жена Бланки прилетала к нему в тюрьму… Это немножко страшно. Галлюцинация (Соскакивает). Удивительно… а у меня руки онемели. Холодно что ли? Прилягу. Закроюсь (Ложится). Белая женщина летит, наверно, ко мне. Может быть, это смерть? Не позвонить ли? (Смотрит на окно). Вот она; я так и знал.
В черное окно смотрит беломраморная голова женщины в странной повязке, напоминающей египетский головной убор.
Груздев. Смерть. Что же, войди… Войди… Боря тут.
Стена раздвигается, и белая женщина входит. Она останавливается на черном фоне, как бы в бреши стены.
Груздев. Ты… Смерть?
Бел. Жен. Ты знал надежду.
Груздев. Ты — Надежда?
Бел. Жен. кивает головой.
Груздев. Я думал, ты — смерть…
Бел. Жен. Я — воскресенье.
Груздев. Ты… Хорошая… На твоем белом лице такие хорошие глаза. Я никогда не видывал таких хороших глаз. Может быть, ты ангел Левкос, который радовался моему счастью?
Бел. Жен. Нет.
Груздев. У тебя глаза как у мадонны… Ты величественна и прекрасна. Ты чуть похожа на мою маму… На мою сестренку Машу. Ты галлюцинация моя… Или лжет школьная премудрость? Или глаза умирающего видят миры иные? Знаешь? Я не боюсь тебя. Я не одинок с тобой. Мне хочется говорить с тобой как с живым существом. Хорошо, если бы ты села на табуретку и была не так бела. Теплая ли ты? Я хотел бы, чтобы ты была теплая (Пауза). Ангел, ты видишь, как я несчастен? — Я, наверное, умираю, и мне вовсе не верится в бессмертие души. Кто-то мне говорил: мозг и сердце — немножко земли. Это страшно. Хочется жить. Знаешь ли ты что-нибудь о смерти? Немножко земли, да?
Бел. Жен. Великая мать земля рождает и вновь берет, и вновь рождает. Я говорю тебе, ты тоже семя, — взойдут чудесные цветы… Ты стал одним из братьев будущего, из самоотвергающихся ради грядущего. Ты воскреснешь. Разве в тебе нет радости, когда ты вспоминаешь, что ты сделал? Ты молча принят в братство благородных, которым не жаль себя. Боря, Боря, не жалей себя, не жалей себя до конца.
Груздев. Ангел… жалко себя. Я никогда не поступил бы иначе, но себя мне жаль: жизнь одна у человека.
