Петр Боборыкин - Василий Тёркин
- Ты уж доверься мне, - выговорил он, оглядывая ее и потом подхватил ее руку, она хотела что-то достать на столике, - и несколько раз поцеловал.
От этой ласки она трепетно прильнула к нему головой и тихо, чуть слышно сказала:
- Вася! как же ты... там в Сормове покончил?.. Ведь дело-то не ждет... Пароход твой, чай, давно готов?
- Готов, - небрежно выговорил Теркин.
- Сядь сюда... поближе ко мне!
Она усадила его рядом с собою, сама пододвинулась к подушке и оставила обе руки в его руках.
- Вот так. А то я тебя совсем не чувствую...
Он негромко рассмеялся и взял ее за талию.
- Должно быть, тот барин... там на низу... не при деньгах?
Теркин помолчал.
- Зачем нам с тобой, Сима, о делах перебирать!.. Это еще успеется. Какая тебе в этом сладость?..
- Нет!.. Ты напрасно, Вася! - Она выпрямила стан и поглядела на него вбок. - Все, что ты и твои заботы, планы - это и моя жизнь. Больше у меня нет никакой, да и не будет!
Ее голос, низковатый и слегка вздрагивающий, проникал в него и грел. Так может звучать только беззаветная любовь.
И чего ему скрытничать?.. Ведь это - самолюбие мужчины, не что другое... Не хочется сказать прямо: "Да, я потерпел осечку и денег у меня нет, и вряд ли я их добуду в течение августа".
У него всегда второе душевное движение лучше первого. И в эту минуту и во скольких случаях жизни он так вот и ловил себя и поправлял.
- Что ж! - вымолвил он, тряхнув головой. Лгать не хочу. Усатин теперь и сам так запутался, что дай Бог от уголовщины уйти.
- Как так?
Он рассказал ей просто, что видел и слышал от Дубенского и самою Усатина.
- Покачнулся, значит? - спросила она и опустила голову.
- Этого мало, Сима. Покачнулся не в одних делах... а в правилах своих. Это уж не прежний Усатин. Мне прямо посул сделал, чтобы я его прикрыл... дутым документом.
Он с большим оживлением рассказал и про "подход" Усатина..
- Разумеется... ты отказался. Нешто ты пойдешь на это?.. Другие пойдут, а не ты.
Губы ее прикоснулись к его лбу.
И она подумала в ту же минуту:
"Не примет он наших денег. Будет доискиваться, не украли ли мы их у Калерии?"
Это ее смутило, но она не дала смущению овладеть собою и снова прижалась к нему.
- Вася!.. Беда не велика... Деньги найдутся.
Он поглядел на нее быстро и отвел глаза.
Ему бы следовало сейчас же спросить: "Откуда же ты их добудешь?" - но он ушел от такого вопроса. Отец Серафимы умер десять дней назад. Она третьего дня убежала от мужа. Про завещание отца, про наследство, про деньги Калерии он хорошо помнил разговор у памятника; она пока ничего ему еще не говорила, или, лучше, он сам как бы умышленно не заводил о них речи.
То была в нем деликатность. Он так объяснял это. Но теперь приходилось сделать два-три вопроса, от которых не следовало бы отвертываться, если поступать по строгой честности.
- Видишь... - продолжала Серафима тихо, но тревожнее, чем бы нужно. - После отца осталось... больше, чем мы с мамашей думали... И никакого завещания он не оставил.
- Не оставил? - переспросил Теркин и вскинул на нее глаза.
- Ей-же-ей!.. Никакого! - почти вскрикнула она и схватила его за руку. - Никакого завещания... Он при мне, еще тогда, как ты уехал к Усатину, велел подать шкатулку и рассказал...
Она как будто запнулась.
"А деньги Калерии?" - подсказал себе Теркин.
- Однако... выражал свою волю... устно или... оставил для передачи... твоей двоюродной сестре?..
- Вася! - еще порывистее перебила его Серафима и положила горячую голову на его левое плечо. Зачем ей деньги?.. Я уж тебе говорила, какая она... И опять же отец и к ней обращается.
- Значит, есть завещание?
- Нет, я тебе покажу... просто на пакете написано... И прямо говорится, чтобы она поделилась и с матерью, и со мною.
- Однако... капитал оставлен прямо ей... Стало, ее деньги были в оборотах отца, и он, как честный человек, не пожелал брать греха на душу.
- Вася! Милый! Зачем так ставить дело?.. Маменька и я вольны распорядиться этими деньгами, как нам совесть наша скажет... Мы не ограбим Калерии. Да она первая, коли на то пошло, даст нам взаймы.
- Это дело десятое, Сима!
И он почувствовал, что подается.
- Но я так, из рук в руки от тебя, одной тысячи не приму, пока ты к ней не обратишься... Да и то мне тяжко будет одолжаться из такого источника.
- Это почему?
На ресницах ее заблестели две крупные слезинки.
- Тебе стыдно... Ты гнушаешься. Источник нехорош!.. Спасибо!..
Она готова была разрыдаться.
- Сима! Разве я в таком смысле?.. Ты не понимаешь меня!
Его сильные руки обнимали ее... Она под его ласками утихла сразу.
- Нет!.. Позволь!.. Позволь!
Серафима вскочила, взяла дорожный мешок, торопливо отперла ключиком и достала оттуда пакет.
Теркин следил за ней глазами. Он не мог подавить в себе вопроса: какая сумма лежала там?
- Вот, милый, смотри... и подпись отца.
- Я читать не стану... Уволь... Я верю тебе.
Ее руки, вздрагивая, начали вынимать из пакета ценные бумаги.
"Стало, они печать-то сломали?" - спросил мысленно Теркин, но не выговорил вопроса вслух.
Вся койка на том месте, где Серафима сейчас сидела, покрылась сериями, билетами и закладными листами.
- Тут с лишком на тридцать тысяч... Вася! Ты видишь... во всяком случае, останется еще, ежели и взять сейчас двадцать.
И, не давая ему говорить, она вынула две сумки из замши.
- Милый!.. Сделай ты мне одолжение... Уложим все это в сумки, разделим поровну и наденем на грудь. Мало ли чт/о может случиться в дороге... Этого-то ты мне не можешь отказать.
Она все так же порывисто накинула ему на шею одну из сумочек и стала складывать билеты.
Теркин глубоко вздохнул.
XXXIV
Сильнейший толчок разбудил его и заставил привскочить. Он спал крепко. Прошло более двух часов, как он вернулся от Серафимы с замшевым мешком на груди.
В первые три-четыре секунды он не мог определить, что это такое за толчок. Рука его потянулась к столику за спичками.
В каюте было совсем темно.
Но сейчас же догадался он, что стряслась беда.
На палубе и по всему корпусу парохода возрастающий шум; где-то затрещало; крики и беготня; режущее шипение паров.
"Тонем!" - мгновенно решил он, встал на ноги, успел зажечь свечу и натянуть на себя пиджак. Он спал в жилете и одетый, прикрываясь пледом. Под подушкой лежал его бумажник. Он сунул его в боковой карман и ощупал замшевую сумку.
"Здесь!" - радостно подумал он и, ничего не захватив с собою, рванулся из своей каюты.
Он уже переживал минуты настоящей опасности и знал, что не теряется. В голове его сейчас же становилось ясно и возбужденно, как от большого приема хины.
Надо спасти себя, Серафиму и деньги, а на все прочее добро махнуть рукой... С ним был чемодан и мешок... С нею также.
Он уже сообразил, - на это пошло пять секунд, что удар нанесен каким-нибудь встречным пароходом, что ударило в носовую часть и наверно проломило ее. Каюты пассажиров второго класса наверно уже затоплены. Может взорвать и паровик.
- Серафима Ефимовна! Серафима Ефимовна!..
Он стучал в дверку ее каюты и тряс ее за ручку.
- Ты, Вася? - спросонья откликнулась она.
- Тонем! Выбегайте! Коли раздеты, все равно!..
Он поглядел влево, где была дверь на палубы. Тот край парохода еще не затонул.
В их коридорчике пассажиров, кажется, не было.
На палубе гам возрастал. Пронеслись над ним слова в рупор: - Что ж вы, разбойники! Наутек? Спасай пассажиров! Черти! Слышите аль нет?..
Теркин соображал так же ясно и возбужденно, - а руками продолжал трясти ручку двери, - что пароход, налетевший на них, уходит, пользуясь темнотой ночи, и так у него закипело от этой подлости, что он чуть не выскочил на палубу.
Серафима отомкнула задвижку. Она была полуодета, с расстегнутым лифом пеньюара.
- Что такое?
В полутемноте он не мог разглядеть ее лица, но голос не выдавал большого переполоха.
- Спасаться надо, Сима! Вот что...
- Тонем?
- Наскочил пароход!..
Она начала хватать платье, мешок.
- Ничего с собой не брать! - почти грозно крикнул он и потянул ее за руку. - Мешок на тебе... тот... замшевый?
- На мне, - ответила она перехваченным звуком, но он почуял, что она в обморок не упадет и будет его слушать.
- Как же, Вася, весь багаж погибнет?
Он даже ничего не ответил и потащил ее за собой.
В его голове уже всплыла совершенно отчетливо фигура спасательного обруча с названием парохода, который он вчера видел на корме. Всего один такой обруч и значился на "Сильвестре".
Первым движением Теркина было броситься к корме и схватить обруч... Он сделал это в темноте, держась другой рукой за руку Серафимы.
На верхней рубке капитан, спросонья выскочивший в одном белье из своей каюты, его помощник, рулевые - метались, кричали в рупор, ругались с пассажирами.
