Григорий Свирский - Мать и мачеха
В Капрешты крушеваны не заглядывали. Была здесь своя еврейская самооборона, состоявшая из крепких парней. А крепче обороны -- вера.
Правда, фанатиками жители Капрешт не были. На седер, когда читали Агаду, должен в определенный момент как бы войти в распахнутые двери пророк Илья. Ребята затолкнули в эту минуту в комнату козу, на которую надели белый халат и очки. Боялись, что старики рассердятся. Нет, смеялись со всеми вместе...
В Капрештах учили детей сами. Не лицедейству. Своему ремеслу. Прежде всего ремеслу, хотя и не знали еще, что самые ученые и знаменитые жители местечка погибнут в первую очередь. И не только от рук Гитлера. Пропадет в лихие сталинские времена еврейский писатель Эрцель Гайсинер, отмучится десять лет в сибирских лагерях доктор химических наук У. Фидельман. Ведать не ведали этого наши маляры и портные, как не знали они и пьесы знаменитого "гойского" классика Грибоедова "Горе от ума", но предвидение вполне реального еврейского горя от ума хранилось, видимо, в генетическом коде.
И вот появляются у нас, громыхая, два советских танка. Держат путь из Тирасполя в Унгены. Танкисты обалдели от неожиданности. Перед ними улица ходуном ходит. Девушки пляшут. Музыка праздничная. Танки цветами забрасывают. Вылезли танкисты, к ним кто-то кинулся, восклицая: "Ах, как мы вас ждали!.." Вечером, подвыпив, командир танка, парень из Одессы, шепнул мне на ухо: "...Ждали, значит?.. Если б вы нас знали, вы бы нас не ждали..."
Затем все пошло, как у советских людей. Появились доносчики, очереди за хлебом, плач и ужас в домах, из которых уводили отцов и братьев...
Москва стерла Капрешты с географической карты, словно их никогда и не было. Объединила с украинской деревней Проданешты, где евреев не жаловали: чужаки!
С тех пор прошло много лет. Что вспоминаю с замиранием сердца? Солдатчину? Четыре ранения на войне? Стараюсь не думать об этом. Я вспоминаю, и слезы наворачиваются на глаза, родные Капрешты. Детство на речке Рэут, впадавшей в Днестр. Коз, которых мы знали по именам. Субботний чай с сахаром и даже с монпансье (по большим праздникам). Спокойных неторопливых жителей, которые в отличие от нас, молодых энтузиастов, не верили ни в какое светлое будущее, а жили своей еврейской жизнью, которой жили их предки. Отсюда мы бежали, а что приобрели?.. Вспоминаю талесы стариков, вышагивающих своей вечной дорогой -- в синагогу. Их глубокую уверенность в своей правоте. На их головах шапки, которые назывались кутшма. И на ногах -- даже в сухую погоду -- сапоги или ботинки с галошами. Наконец, помню их сочный "шолом-алейхемский" идиш, который московская власть не жаловала...
Александр ГОЛЬДШТЕЙН
"Я ИХ В СВОЕМ ТАШКЕНТЕ НЕ ВИДАЛ!.."
Война от меня не ушла, осталась со мной. В голове осколки от снаряда, вот они, можете пощупать. Два -- в легких. Мой врач в Канаде всполошился: затемнения в легких! Я его успокоил. Я не привез в Канаду туберкулез, только осколки... Эти осколки меня почти не беспокоят, я их ощущаю главным образом по праздникам, когда ветераны войны вышагивают на своих стариковских парадах или фотографируются. Гляжу на этих "ветеранов", и все во мне переворачивается. Половина из них, а может, и больше и выстрела не слышала. Один из них просил меня сказать ему номер моей части, чтоб тоже примкнуть к ветеранам... И я должен с ними фотографироваться! Чтоб они все провалились!..
Допускаю, что почти все они носили в дни войны военную форму. Кто ее тогда не носил! Но кто проявлял к нам, фронтовым инвалидам, скандальное жестокосердие? Кто убирал безногих и слепых с улиц советских городов, как мусор? Кто восседал в расстрельных трибуналах? Разворовывал или бросал на произвол судьбы, при первой бомбежке, продовольствие, и оно не доходило до окопов? Кто ворожил в штабах и разных бумажных отделах над анкетами, оттесняя евреев, "чучмеков" и прочих "последних среди равных" от заслуженного ими места в жизни? Такие же, в военной форме. Со "шпалами" и звездами. Говорят, что я не люблю всех этих примазавшихся к воинской славе. Всех, кто превращает свою выдающуюся грудь в подушку для орденов и прочих побрякушек. Не люблю? Неправда! Я их ненавижу!
Я похоронил в Ленинграде Семена, брата. Ему был двадцать один год, когда его доставили в госпиталь с простреленным животом. Я сам был в госпитале, когда услышал, что на соседней улице умирает брат; удрал из своего госпиталя, как был, в бинтах, в больничной пижаме. Брат умер на моих руках. Затем, после войны, я всю жизнь доказывал заслуженным, в орденах, пингвинам из ВТЭКа, давшим мне вторую группу инвалидности, что имею право на работу. "Нет, -- отвечали пингвины, -- вторая группа может не работать".
Что им до того, что на грошовую пенсию жить нельзя, подохнешь в подворотне!
Главное, чтоб не была нарушена "графа"!
Спасибо, бывший фронтовик спас. Взял токарем на теплоход "Россия", ходивший вначале в Нью-Йорк, а затем по кавказской линии. Несколько лет плавал.
Только когда пингвины узнали, что я работаю, дали мне, скрепя сердце, третью группу, инвалидность полегче, чтоб все было по закону... Да и то пришлось унимать их. Капитан "России" вмешался, звонил кое-куда...
Нет у людей сострадания. Вместо сердца -- казенная цифирь.
А в праздник ордена нацеплять, красоваться-петушиться -- они первые. Вы со мной не согласны? Это ваше дело. А я с ними фотографироваться не буду, пускай не все из них пингвины!
Говорят, в Советском Союзе ныне проведена регистрация ветеранов. Выдано пять миллионов книжек "участников войны". Да ведь, по советской статистике, в СССР продолжительность жизни мужчин 62 года, пусть даже 64 -- 65. Значит, все, кому во время войны было тридцать и более, уже на погосте. Да сорок миллионов жертв закопали еще в годы войны. Кто же объявился участником?
Значит, та же самая история, что и здесь, в эмиграции. "Ветераны -фотографироваться!" Бегут наперегонки... Ненавижу!
Когда меня первый раз ранило? В сорок первом, когда же еще? В Ленинграде я служил, в ЛКБК. Бронетанковые курсы, если попроще. В сорок первом заканчивал службу, писал домой: со дня на день приеду и -- бац! Война. Стали создавать из курсантов танковые команды. Вы не видели МБВ, ну, мотоброневагоны? С виду подводная лодка на колесах. Их было две штуки. Гордость Ворошилова. Стояли на Витебском вокзале.
Я прикрывал их огнем, когда их куда-то уволакивали, что ли... Очнулся в госпитале. В шею ранило и так, по мелочам, руку, плечо... Лежал, поверите -нет, в Детском селе, в детской комнате. Ну да, во дворце. Оттуда, кстати, и удирал к умиравшему брату. Ох, тяжело вспоминать! Брата нет, неизвестно, где жена, мама. Весь мир рухнул... Плакал, как ребенок.
Из госпиталя попал в Магнитогорск вместе с Бронетанковыми курсами, а тут меня в город Курган, где формировались дивизии 29-й армии. Я танкист. И по призванию, и по опыту, а меня в пехоту. Сибирская, правда, дивизия. Ребята лихие. Не пожалел. Высадили в Лихославле. Это на Калининском фронте. Полковник Острицкий, слышал, воевал в этих местах. У него, конечно, свой взгляд на события -- полковничий. А я солдат, серая скотинка, образование ФЗО, то есть школа фабрично-заводского обучения. Мой взгляд -- из окопа. Хотите, чтоб рассказал? По тем же местам, но глазами солдата, который шилом бреется, дымом греется? Кому это интересно? Я даже нашего полковника никогда не видел, комдива. Выше капитана никто на меня не кричал, потому, может, уцелел. Так о чем рассказывать?.. Только я не по порядку. По порядку не умею. Наш капитан говорил, что у меня эмоции впереди рассудка. Что выскочит в памяти, о том и скажу, годится?
Так, немцев уже погнали. Наш 369-й стрелковый идет за фронтом. Без оружия. Фронт идет, и мы тянемся толпой цыган. В одном из разбитых домов стол накрыт. На нем выпивка-закуска. Елочка в углу. Пока офицер подоспел, водку всю выдули. Шестнадцать солдат умерли в корчах. Такая была водочка. В ту ночь нам наконец и оружие выдали. Как раз под Новый год. Такие дела. Теперь идем за фронтом в полном боевом. Немца еще не видели, только подарочек от них... И вдруг объявили, что мы в окружении. Как так?! Ни разу не выстрелили! Только-только освободили до нас две железнодорожные станции: Чертолино и Панино. Старуха нас какая-то крестила, когда мы входили в ее хатенку, и вдруг... Человек пятьдесят нас сбились в кучу. Тут, говорят, рядом станция железной дороги, в которой точно -- наши. Бегом! Прибежали полуживые, дышим открытым ртом. Станция Мончалово, железная дорога Ржев -Великие Луки. Ночью разбомбили санбат. Женщины плачут. Неразбериха. Раненых развозят в кошевках -- деревенских санях, а куда везут, когда никто не знает, где немцы, а где наши? Решили оставить в Окорокове. Бо-ольшой лес. Глушь. Приказано мне кошевки достать для раненых, которых в другие деревни распихали. Не думал я тогда о смерти, а она была близка, как никогда. Только заехали с первыми ранеными в Окороковский лес, по нам огонь из автоматов. Как выскочили, сами не понимаем. Не понимаем, кто у кого в окружении, не то немцы у нас, не то мы у немцев... Стало яснее, когда мой капитан Васильев кинул на кошевку военврача -- свою фронтовую любовь -- и закричал мне диким голосом:
