Михаил Кузмин - Том 1. Проза 1906-1912
Демьянов широко перекрестился и, опустясь на пол, поцеловал ботинку Мятлева.
— Что вы делаете? — несколько смутился тот. «Благодарю наши иконы, что они вас послали сюда, и целую ваши ноги, приведшие вас на мое счастье, на мою радость».
Глава девятая
Чтоб покончить счеты с жизнью,
Архитектором я стал
И черчу черчу черчу —
Все сердечки я черчу.
Женщины, встретившие громким смехом и рукоплесканиями чувствительную и нелепую песенку, были, по уговору, в разноцветных однофасонных костюмах из тонкой бумаги, перевязанных тоненькими же цветными ленточками, в полумасках, незнакомые, новые и молодые в свете цветных фонариков. Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря. Выйдя в соседнюю комнату, Демьянов увидел сидевшего Валентина с закрытым руками лицом. Он встал около юноши, положив руку ему на плечо.
— Это глупо; зачем мучиться? зачем страдать? разве не радость — любовь? — как-то деланно начал он.
«Зачем ты говоришь пустые слова? Ты сам знаешь, что это неправда», — не отнимая рук, ответил тот.
Помолчав, Демьянов снова начал:
— Это Овинова — та, которую ты любишь? Валентин молча кивнул головой.
«Ты ей говорил об этом?»
«Нет».
— Отчего? ты не смел? — хочешь, я поговорю с ней?
«Нет… а вот если хочешь мне сделать добро, поговори лучше с Мятлевым».
— С Мятлевым? о чем?
«О ней же».
Демьянов сдержанно проговорил:
— Мне кажется, ты ошибаешься, считая его имеющим какое-то отношение к ней.
«Поговори, прошу тебя, ему все равно, а ей, а мне это так важно».
— Хорошо, я поговорю; пустяки какие-нибудь, наверно.
«Тише, они идут в переднюю», — прошептал Валентин, и они замерли, меж тем как голоса вошедших в переднюю ясно слышались на фоне тихой музыки из залы.
— Знаете, — слышался голос Нади Овиновой, — когда вы уедете, я уйду из театра, потому что единственно вы меня здесь интересовали. Это очень глупо говорить вам, вы так последнее время со мной обращались, холодно, сухо, почти не говорили, что я решилась теперь в последний день сказать вам это.
Голос Мятлева, несколько задыхающийся, отвечал: «Надежда Васильевна, вы сами избегали встреч, я не изменился к вам нисколько».
— Зачем обманывать, — горестно воскликнула девушка, — разве я не вижу? разве я не чувствую? И я скажу вам, с каких пор вы стали таким и почему. Хотите? сказать?
«Скажите», — с ужимкой отвечал Мятлев.
— Хорошо! — И она тихо сказала что-то, не долетевшее до ушей взволнованных слушателей.
Несколько секунд длилось молчание, не нарушаемое даже шепотом, затем Мятлев, еще более задыхающимся голосом проговорив: «Знаете, если бы это сказал мне мужчина, я бы дал пощечину!», ушел, хлопнув дверью. Долгое вновь наступившее молчание прервал Демьянов.
— Ты видишь, что я был прав.
«Я вижу, как она его любит, и вижу, что ни ты, ни Мятлев, ни я, никто ничего тут сделать не могут».
— Зачем принимать все так трагически? «Я просто говорю, что есть».
И Валентин, не глядя на оставшегося Демьянова, быстро вышел в залу, где Темиров снова начинал ту же нелепую и чувствительную песенку.
Глава десятая
«Une belle lettre сe amour!» — холодно проговорил Налимов, протягивая двумя пальцами обратно Мятлеву сложенную записку; тот стоял рядом с Демьяновым, радостный и розовый от света зари через незанавешенные окна: камелии еще более краснели в этом же свете, и дама в высокой пудреной прическе одна и неожиданно выделялась на уже потемневшей стене. Он притащился радостный и оживленный, будто не перед разлукой. Налимов, улыбнувшись, прибавил:
«Михаил Александрович любит и умеет писать письма, и это еще не лучший образец, что вы мне так любезно показали».
— Зачем вы это сделали? — спросил Демьянов, выходя с Мятлевым на пустынную набережную канала. Тот, бегло взглянув, радостно и торжествующе улыбнулся.
— Я горд вашей дружбой, я всему свету готов кричать, трубить о ней. Вот я приеду вскоре, и мы будем неразлучно, неотступно вместе, я буду ходить с вами всюду в знакомые и незнакомые дома, в театр, в концерты. Я буду посылать вам свои эскизы, писать письма каждый день, несколько раз в день.
— Как буду ждать я их. Все время, все часы я буду думать о вас, о вашем скором приезде, каждый стих, каждая нота будут принадлежать вам.
«Какое счастье, какое неожиданное счастье».
— Какое неожиданное счастье! — как эхо отозвался Демьянов.
«А если я останусь надолго в Москве, вы приедете к нам, не правда ли? У нас забавный лиловый дом, вход со двора, особняк, ворота желтые всегда на запоре, нужно стучаться, внутри теплые лестницы; у нас две собаки, у меня в комнате отличный умывальник, шкаф, на дворе яблоня, одна; видны деревья парка, весной отлично».
— Милый друг мой, — совсем тихо заметил Демьянов, прижимая локоть своего спутника своей рукой. Они шли легкой, казалось, окрыленной походкой; встречные казались милыми, нарядными, беспечными в эти ранние, еще светлые сумерки; заходили есть пирожки, беспричинно смеялись, глядели друг на друга.
— Я провожу вас на вокзал, у вас есть билет?
«Нет еще, и, пожалуйста, не беспокойтесь; я заеду за вещами; может быть…»
— Что может быть?..
«Может быть, мне не удастся сегодня выехать…»
— Как? разве это возможно еще?
«Отчего это вас тревожит? разве это не все равно».
— Нет, ничего, я сам не знаю, отчего я встревожился, пустяки, конечно.
Они легко поцеловались, будто расставаясь на час, и Мятлев долго махал шапкой, когда удалялся извозчик Демьянова, потом он сел на другие сани и поехал в другую сторону от места, где он жил. Поднявшись по темной лестнице во дворе до двери, где значилось: «Елена Ивановна Борисова», он позвонился, и отворившая горничная со свечой, сказавши, что барышня дома, впустила его в узкую и темную переднюю.
Глава одиннадцатая
Лицо Валентина все более и более печалилось, по мере того как Демьянов неуверенно и продолжительно говорил ему какие-то утешения. Наконец, поднявши до тех пор опущенные глаза прямо на собеседника, он значительно проговорил:
«Тебе, конечно, небезызвестно, что Мятлев вчера еще приехал обратно сюда, пробывши только две недели в Москве».
Демьянов сдержанно ответил, краснея: «Может быть».
— Зачем скрывать? При вашей близости, ты не мог не знать даже раньше, что он будет здесь.
«Может быть», — повторил снова Демьянов беззвучно.
— И ты знаешь, ты должен знать, что его появление опять лишает меня почти еще не приобретенного покоя.
«Ты уверен в том, что Мятлев действительно приехал?»
Валентин пожал плечами, не отвечая.
— Вы видели, конечно, Павла Ивановича? — подошел Олег Феликсович к говорившим.
«Возможно», — с улыбкой ответил Демьянов, чувствуя, как вся комната начинает кружиться.
— Полноте скромничать; ходили даже слухи, что он и не думал уезжать в Москву, а прожил это время у вас.
«Какая глупость! от кого же ему скрываться?»
— Вы уходите уже? так рано?
«Да, я ухожу, страшная мигрень».
«Приехал, приехал — и я узнаю это из третьих рук! Две недели молчания, не предупредить о приезде, не известить по прибытии! Вот дружба, вот любовь! и чем я заслужил это?»
Михаил Александрович в волнении сошел с извозчика, прошел некоторое время пешком, опять сел и погнал с горящей головой и каким-то опустошенным, падающим сердцем.
— Вот просили вам передать домик и карточку, — сказал заспанный швейцар, отворяя дверь Демьянову и роясь на столе в передней.
«Что за домик? кто такой?»
— Да вот — детская игрушка, я даже сам удивился. Молодой господин, часто у вас прежде бывали, Мятлев, кажется, будут по фамилии. Вот… — нашел он карточку Мятлева.
На обороте не было ничего написано. «Они сами заезжали?»
— Сами. «Поздно?»
— Часов в девять.
Домик был, как продают перед рождеством разносчики, — из толстого картона с прорезными дверями и окнами с переплетом в обоих этажах; в окна была вставлена прозрачная бумага, красная и зеленая, чтобы давать пестрый свет, когда внутри дома зажигали свечу.
Глава двенадцатая
Надя Овинова с сухою складкою у рта, бесстрастно смотря на трепаного, серого, будто три ночи не спавшего Валентина, говорила: «Мне очень жаль вас, милый друг, но поверьте, всякое чувство проходит; это вам только кажется, что ваша любовь — необорима и вечна. Будемте друзьями, я даже думаю, что вы придете на мою свадьбу».
Она говорила сухо и оживленно, и около рта шевелилось что-то неприятное, почти физическое. Валентин поднял свои глаза на девушку:
