Всеволод Соловьев - Жених невесты
Под крепким караулом, связанного, привели Басистова на житный двор. Мужик он был ражий, по-видимому, обладавший большою силою, с лицом смелым, смышленым и живыми проницательными глазами, но когда связанным предстал он перед боярином и дьяком, то, видимо, оказался перепуганным не на шутку, побледнел и на обращенные к нему вопросы о том, кто он и откуда, не сразу даже мог ответить.
– Молчать станешь – так попытают, – обратился к нему Львов с обычным ободрением.
Басистов заговорил.
– Родом я из Вильны, – сказал он, – служил казачью службу, а теперь живу в Смоленске и торгую с мещанами.
– Зачем же ты здесь, на Москве, оказался?
– Да вот приехал для своей бедности с табаком.
– Полно, с табаком ли? – усмехнулся Львов. – Не для того ли приехал, чтобы королевича датского из Москвы в литовскую землю вывести?
Басистов перевел дух и довольно решительно ответил:
– Нет! Слышал я это точно, про датского королевича, только совсем его не знаю и вывести из Москвы никому не обещался, а вот что правда, то правда… хотел я вывести с собою… только не королевича, а его ловчего. Ловчий этот посулил мне пятьдесят рублей, только солгал, денег не дал… Про королевича я ни от кого и слова не слыхал… и в уме у меня того не было, поклепали меня в том напрасно.
– Ведите его! – распорядился Шереметев.
И повели Басистова через двор в избу, дали ему встряску – молчит. Пождали немного, дали другую, застонал он, замычал сильно и все-таки виниться не хочет. Стали отсчитывать ему удары, на пятом закричал:
– Ослобоните! Невмоготу! Ведите к боярам… во всем повинюсь…
Привели его к Шереметеву и Львову. Едва он на ногах держался и точно, повинился.
– Хотел, – говорит, – вывести королевича из Москвы в Смоленск, да не один, а вместе со смолянином Михайлой Власовым. Он, Власов, уже давно живет в Москве и торгует табаком.
– Как же ты уговорился с королевичем? Где его видел? – спросил Шереметев.
– Нигде не видал, не с ним уговаривался, а с его ловчим. Сулил мне за это ловчий сто рублей; ждал я королевича недели с три и больше, а потом ловчий пришел ко мне и сказал, что делу этому не бывать, что королевичу выехать из города невозможно.
– Ну вот, – сказал дьяк Львов, – теперь ты уж говоришь другое, оно хоть и не совсем, а все же на правду похоже. А про табак ты что сказывал? Табак тут при чем?
– Привез я в Москву восемь пудов табаку, – объяснил Басистов, – пуд продал, взял за него пять рублей, два пуда табаку у меня украли, а пять пудов я спрятал на Ходынке, в лесу закопал их в землю.
– Ну пока довольно! Уведите его, – распорядился Шереметев и тут же приказал разыскать табак и тех людей, которым продавал его Басистов.
На следующий день стрельцы притащили пять человек – того самого смолянина Михаилу Власова, с которым Басистов хотел вывести королевича, да еще четырех дорогобужан. Оказалось, что прятались они с табаком в гумнах против Бутырок, в деревне князя Репнина.
Прежде всего обратились к Власову, и так как он начал с того, что ничего не знает, его прямо стали пытать.
С пытки он сказал, что действительно слышал от Басистова о том, что тот хочет вывести из Москвы королевича, но сам он в этом деле не принимал никакого участия.
Тогда Шереметев и Львов опять призвали Басистова и стали его допрашивать.
– Скажи ты нам, смоленский воевода Мадалинский что с тобою приказывал? И король с панами радными знают ли про это дело?[14]
– Мадалинский мне приказывал, – отвечал Басистов, – чтобы я всей Речи Посполитой сделал добро – королевича в Литву проводил, чтобы впредь из-за королевича литовским гонцам не ездить через их имения и убытков королевской казне и им не делать. А король и паны радные о том не знают.
– Ну а скажи теперь допряма, когда же ты с королевичем-то виделся? – спросил Львов.
– Ведь я уж говорил, что ни разу не видал королевича и в лицо его не знаю. Вот те Христос! Истинная это правда! – уверял Басистов. – Толковал я с ловчим королевичевым, его только одного, из всех датских людей, и знаю.
– Как же ты узнал его?
Басистов замялся было, но, сообразив, что сейчас, если не скажет правды, его поведут опять пытать, объявил:
– А с ловчим свел меня немец Захар, стекляничный мастер, да зять его, Данила.
Увели Басистова, и тотчас же Шереметев, конечно, приказал достать немца Захара и Данилу…
Дело кипело, и ежедневно на житный двор приводили новых людей, допрашивали их, пытали, но ничего нового узнать не пришлось.
Королевич хотел бежать из Москвы, поручил устроить это дело своему ловчему, который действовал через московских немцев, имевших доступ во двор датского посольства, но так как стража, следившая за королевичем, была сильна и после первой попытки бегства неусыпна, королевич должен был отказаться от своих планов.
XI
Медленно тянулось время, не принося Вольдемару ничего нового, никакого утешения, никакой надежды.
Прошло все лето, началась осень, затем зима надвинулась. Датчанам разрешалось выезжать со двора, кататься по Москве, но с таким конвоем, что нечего было и думать о каком-либо решительном новом действии.
Королевич за это время сильно переменился, с лица осунулся, стал молчалив и ко всему как бы получил отвращение. Ничто его не занимало, не развлекало.
Иногда по целым дням лежал он на лавке. Порывы бешенства, отчаяния – все это прошло. Он убедился, что ничем не может помочь себе, что должен ждать помощи извне и нет у него никаких способов поторопить эту помощь. Появление Маши, свидание его с царевной представлялись ему далеким сном, от которого осталось только смутное, сладкое воспоминание.
К нему не доходило не только никаких вестей из терема, но даже и с царем он не видался ни разу. Всякая пересылка грамот, всякие переговоры были кончены, и с той и с другой стороны все уже оказывалось сказанным.
О чем было теперь говорить? И так слишком долго толковали об одном и том же; обе стороны крепко стояли на своем.
Конечно, королевич хорошо понимал, что от него зависит выйти из этого невозможного положения. Ему стоит только согласиться на требование царя и московитов.
Некоторые из его приближенных, не зная, что и делать, советовали было ему изъявить согласие на переход в православную веру, исполнить все обряды, спасти этим себя и своих людей, а потом, при первой возможности, снова вернуться к лютеранству.
Эти советы для королевича были большим соблазном. Он подолгу, с раздражением и злобой думал о том, как он отплатит своим мучителям.
Ну да, хорошо, он примет для виду православие; женится на царевне, но так как все это будет вынужденным, неизбежным для спасения свободы и жизни,
– потом он уедет с женою в Данию и насмеется над своими мучителями.
Такие планы роились и развивались в горячей голове его; сердце кипело. Но вот проходили часы злобного раздражения, и благоразумие взяло верх. Он начинал ясно видеть, что такой образ действий и недостоин его, и чересчур рискован. В нем поднималась гордость, самолюбие, чувство собственного достоинства, и он уже не слушал своих советников и на все слова их только качал головою.
– Прежде всего неизвестно, спас ли бы я себя этим? – говорил он. – А главное, я не хочу обманывать ни людей, ни Бога, не хочу действовать так, чтобы отец мой мог меня стыдиться. Лучше умру, но останусь достойным сыном короля Христиана.
И тянулись скучные, однообразные дни, недели, месяцы.
– Не мытьем, так катаньем, а доймем мы «немца»! – толковали ближние бояре.
Однако все же пришлось сделать некоторые уступки. Из Дании от короля Христиана пришли к датским послам грамоты, и после долгого обсуждения решено было гонца пропустить, чтобы не нажить какой-либо большой беды и чрезмерных обвинений.
Послам датским разрешено было явиться к царю и представить полученную ими от короля грамоту.
28 ноября Пассбирг и Биллей были у государя с грамотами. Король Христиан, изумляясь столь непонятно долгому молчанию и проволочке, требовал, чтобы царь исполнил все то, в чем обязался по договору, заключенному с Петром Марселисом. В противном же случае чтобы он отпустил королевича и послов с честью.
Целый месяц молчал царь и только 29 декабря призвал к себе королевича.
Вольдемар даже отступил и вздрогнул, увидев царя, – так его поразила происшедшая в нем перемена. Перед ним был будто другой человек, ему совсем неизвестный.
Михаил Федорович сильно состарился, как-то опух. Цвет лица его был темен, в глазах никакого блеску. Он встретил Вольдемара уже не с прежней ласкою, да и королевич смотрел на него с едва скрываемой ненавистью.
– За что, ваше царское величество, вы меня так мучаете? – начал он прямо. – Зачем берете такой тяжкий грех на душу? Я перед вами ни в чем не повинен: я ни от чего не отступался и не отступаюсь. Сколько раз просил я отпустить меня, теперь вот и король, отец мой, того же просит, того же требует. Нельзя меня держать силою, если вы не желаете исполнить договор, заключенный вами с отцом моим.
