Ирина Грекова - На испытаниях
- А еще?
- Ну, сделал небольшое отступление в область истории...
- Вот-вот. За такие отступления...
- Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да и сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да ничего авось. Бог не выдаст, свинья не съест.
- Съест и не поперхнется.
- Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики - мистика, вещь в себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете, был у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать? Сел. Без семьи, холостой - отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". - "Помилуйте, говорит, - как же я подпишу, коли это неправда? Меня маменька еще в детстве учила не врать, и крепко выучила. Рад бы, а не могу". А сам смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А в зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали ему всего восемь лет. Это - по-человечески. Я вот тоже надеюсь.
- Дай вам бог, - улыбнулся Гиндин.
- Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен.
- Постойте. Я что-то хотел вам сказать. Именно вам. Забыл. Нет, вспомнил. Завидую вам. Хорошей завистью. Вашим трем сыновьям. У меня дочери. Не тот товар.
- Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович.
- Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что пил с вами "мартель".
- И я рад.
- Теперь идите. Буду спать.
Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В коридоре врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо руками, сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки.
- Мирон Ильич, - негромко сказал Сиверс.
Старик протестующе замотался всем телом.
- Мирон Ильич, будем надеяться...
Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс узнал тот негодующий женский плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел.
Ветер встретил его в штыки. Полный мусора, он нес теперь уже и небольшие камешки. По кузову машины стучало, как будто шел град. Шофер ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел с ним рядом. Шофер испуганно проснулся.
- Ничего-ничего, - сказал Сиверс, - прошу прощения, что разбудил. Сам, грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых советах. Золотой сон!
- Виноват, товарищ генерал!
- А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю, спать на ученом совете самое милое дело! Только не надо распускаться: носом клевать, изо рта пузыри пускать и так далее. Есть у нас один офицер, Лихачев Андрей Михайлович. До чего же ловко спит! Картинка! Сидит прямо, четко, по струночке, глаз за очками не видно, ни храпу, ни свисту... А другой развалится, размякнет да еще носом высвистывает...
Шофер обиделся:
- Не поспишь ночью - будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал. Только вернулся о ездки, лег - вызывают. Генерала Гиндина в госпиталь везти. Свез. Чем отдохнуть - за кислородом гоняли, двести километров туда-обратно. Темень, пылища - ничего не видать. Хуже, как буран. Назад ехал - заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать.
- Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно.
Шофер совсем помрачнел.
- На почту?
- Пожалуйста.
Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову. В Лихаревке вся пыль поднялась в воздух - не было видно неба. Дорожные колдобины обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала.
- Старая небось? - спросил Сиверс.
- Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина, как и баба, рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой - плакать: загубил ты мою молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю: что делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает. Смеюсь, а она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву.
Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил:
- А жена москвичка?
- Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить.
- А нельзя?
- Какое там. Прописки нет. За прописку, говорят, большие тысячи заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать, кому сунуть. На это тоже наука нужна.
- Ерунда какая, - сказал Сиверс с отвращением.
- Вот и я говорю: ерунда, - быстро согласился шофер. - Не может быть, чтобы при нашем государственном строе за взятку прописывали. Это не гоголевское время. Вот на работу возьмут - тогда и пропишут. К примеру, вашей московской организации шоферы нужны?
- Я ленинградец.
- Ленинград тоже не плохой город. Город-герой.
Машина вильнула, обходя в пыли какое-то препятствие.
- Видите, - сказал шофер, - какое у нас тут кораблевождение. В таких условиях жить - огромное терпение иметь надо. Что летом, что зимой. Зимой еще хуже. Степь голая, ровно как плешь, и ветер по ней так и хлещет. Не разберешь, где дорога, где нет - один черт. А осенью? Грязища - океан. Лошадь дважды потонула, честное пионерское. Я один раз в Германии был, в самом конце войны. Ихняя там деревня против нашей - рай земной и небесный. Ни одной помоечки, ни одной мусорной кучи. Иду и думаю: "Куда же они, песьи дети, свой мусор девают?" Экие болваны! А мы же их и побили.
Сиверс вдруг спросил с любопытством:
- А если б их сюда, в Лихаревку? Что бы они тут сделали?
Шофер задумался. Помолчав, сказал:
- Немцы - они аккуратные люди. Если б их сюда... Они бы отсюда... убежали.
- Так-таки и убегать, если грязно? - спросил Сиверс.
Шофер поглядел искоса. Кто его знает, что за человек?
Некая тупость отобразилась на его лице.
- Не могу знать, - сказал он и до конца поездки рта уже не раскрыл.
Машина подъехала к почте. Сиверс вышел, держась за фуражку. Молодая почтальонша с веселыми, обведенными пылью глазами выходила на улицу с тяжелой сумкой через плечо. Она помахала ему рукой:
- Товарищ генерал Сиверс! А вам опять телеграмма! Ну, любят же вас в Ленинграде, прямо завидки берут!
Сиверс расписался в рвущейся на ветру разносной книге и прочел телеграмму: "Звягинцев советует немедленно возвращаться тчк целую Лиля".
Уф, отлегло. Значит, дело не в детях. Он сличил две телеграммы утреннюю и эту, - вторая отправлена на час раньше первой. Видно, Лилька послала эту, потом побоялась, что буду беспокоиться, и приписала: "положение не угрожающее". Вот глупая баба! От таких приписок кондрашка может хватить. Но в чем все-таки дело? А, неважно. Главное, с детьми ничего не случилось - это главное.
Он вошел в здание почты и обратился в окошко, за которым стучал аппарат:
- Пожалуйста, срочный разговор с Ленинградом.
Высунулась патлатая девушка и прокричала:
- Сколько раз говорить надо! Москву, Ленинград не соединяем. Повреждение на линии.
20
- Внимание... Огонь!
Секунда тишины - и нарастающий свист, постепенно переходящий в шелковый шелест.
Снаряд пролетел мимо цели и упал далеко в степи. На месте взрыва выросло пылевое облако, быстро сдутое в сторону ветром.
- Опять мимо! Вот паралитики! - крикнул майор Скворцов. - Теткин, черт тебя подери, руки у тебя или задние конечности шимпанзе?
- А я виноват? - огрызнулся Теткин. - Я по всем правилам наводил. Согласно теории.
- А как ты, великий теоретик, вводил поправку на ветер?
- Ясно как - по Сиверсу.
- Может, в обратную сторону отложил?
Теткин негодующе фыркнул.
- Такой ветер учесть нельзя, - вмешался Джапаридзе. - Он ни в какие правила стрельбы не укладывается.
- Сказал бы я тебе, кто ты такой, да при дамах неудобно.
Дамы - Лора Сундукова и Лида Ромнич - сидели тут же на снарядных ящиках. Лора с фотоаппаратом через плечо и штативом у ноги воевала со своим платьем, которое все норовило раздуться. Лида Ромнич была в брюках. Она сидела спокойно, сложив ладони между колен и слегка согнув длинные, мальчишеские ноги.
- Сраму-то! - продолжал Скворцов. - Приедет генерал Сиверс: "А ну-ка, братцы, что вы тут без меня сделали?" - "По тушканчикам стреляли, товарищ генерал". Нет, хватит. Следующий раз навожу сам. Тоже мне специалисты, интеллигенты занюханные.
Лида Ромнич медленно поглядела на него и опустила глаза. "Эх, сфальшивил", - подумал Скворцов. Впрочем, не беда. Впереди еще целых четыре дня, он еще исправится. Сейчас для него всего важнее было попасть в самую точку. Навести и попасть. Он попадет. Он всегда верил в свою удачу, и она его, в общем-то, не подводила.
- Готовить следующий, - приказал он.
Горячий ветер дул порывами, сохраняя направление, но меняя скорость. Под ветром бурьян в степи весь полег, прижавшись к земле, еле шевеля иссохшими пальчиками. Сквозь мутную мглу наверху солнце проклевывалось, как воспаленный, нехороший глаз. Невдалеке от стрельбовой площадки сидел на земле самолет-мишень, тупорылый и обреченный, черными крестами размеченный на убой. От ветра он был закреплен на расчалках. Расчалки натягивались и звенели, самолет рвался, как животное на цепи. Солдаты готовили очередной выстрел под наблюдением ведущего инженера - тощего верзилы с медным равнодушным лицом.
