Зинаида Гиппиус - Чертова кукла
Он быстро поглядел на нее.
— Спасибо… милая. Прощайте.
— Мне только чтобы знать о вас. После, потом. Как-нибудь?..
— Да, да, не бойтесь. Не забуду, найду способ.
— Может быть, Дидусь…
— Спасибо, да, знаю. Милая.
Он свернул на мост, дальше, прямо, и вот уже не видно его. Так скоро это все случилось, так скоро, что он пропал за углом, а Гликерия только подходила.
— Барышня, никак, учитель ваш…
— Молчи, Гликерия, слышишь — никому никогда ни слова! Скажешь слово — Юрию нашему гибель, гибель! Поклянись мне на церковь.
И она тащила обезумевшую женщину вправо, в тот переулок, из которого вышел Михаил.
— Матушка, барышня… Да что вы это… Да разве я Юрия Николаевича не люблю… Да разрази меня Царица Небесная, помереть мне наглой смертью…
И она под платком крестилась мелко, глядя на золотой крест какой-то церкви, чуть видный далеко, над крышами.
Сразу нельзя было возвращаться: рано. Что ждет их дома? У Литты страха нет. Она и не думает. Главное удалось, а там пусть хоть на куски ее режет графиня. Да не разрежет. Главное — удалось, значит, счастье, значит, и все удастся.
Бродили они по каким-то незнакомым Литте улицам и переулкам; так было странно, дико, ново. Сколько времени прошло?
— Барышня, уж вертаться бы… Бог даст, — взмолилась Гликерия.
Подошли к дому с другой стороны.
— Барышня, да нам по второй черной лестнице, по бариновой! — догадалась глупая горничная. Оттуда, с бариновой половины, на нашу через буфетную идут. А може, и унесло уж их всех.
Литта перестала соображать. Пусть Гликерия, как хочет.
Чудом прошли. На половине Николая Юрьевича — пустыня. Даже ни одного лакея. Через темные ходы и переходы, шляпа снята, под платком у Гликерии, — и вот Литта в родном коридоре, у дверей своей спаленки.
Было ли все, что было? Не снилось ли?
Литта сбросила старое, короткое платьице, подобрала волосы. Руки дрожат, верно, от тяжелой папки. Сама все время несла.
Гликерия опять тут.
— Милая барышня, ушли, унесло их десять минут не больше, узлы увезли громадные.
— Бабушка?
— Очень расстроены их сиятельство. У них сейчас барин Николай Юрьевич, да Модест Иванович, да еще за кем-то послано. Изволили спрашивать вас, им доложено, что вы почиваете, из спальни не выходили. Уберегла Царица Небесная. Меня-то хватились, да я что…
Литта уже не слушала, надо идти сейчас же.
Постучалась у двери графининого будуара.
— Кто там? Entrez! [15]
Графиня, прямая и сухая, со сдвинутыми серыми бровями, сидела на своем месте, в кресле с высокой спинкой.
Против нее Литта увидела отца; это было необычайно, он никогда не ходил к теще. С палкой, в мягкой домашней курточке — больные ноги в туфлях. У окна ютился Модест Иваныч. Он — отставной генерал, безобидный; давнишний приятель графини; испокон веков живет тут же, в графинином флигеле; ее сиятельство часто посылает за ним, когда соскучится, или за советом. На советы Модест Иваныч, впрочем, не мастер.
Графиня обмахивалась платком и нюхала соль.
— Где вы были? — холодно обратилась она к Литте, когда та подошла поцеловать ей руку.
Литту словно ударило. Как она надеялась, что обойдется?
Но графиня продолжала:
— Это стыд для такой большой девушки дрожать, запираться в своей комнате, когда в доме несчастье, когда ваш родной брат претерпел такое несчастье, такой незаслуженный позор! Как вы малодушны! Взгляните на себя: лица нет!
Бледная, как бумага, — девочка вспыхнула от радости. Господи, спасибо тебе! Как хорошо!
Молча она поздоровалась с отцом и села в сторонке. Графиня уже не обращала на нее больше внимания.
— Да, я требую этого, требую! — жестко и властно продолжала она разговор с Николаем Юрьевичем. — Вы обязаны сделать для вашего сына возможное и невозможное. Ваши болезни… Тут не до ваших болезней. Поезжайте куда хотите, и завтра поезжайте, и послезавтра… Нет связей? Были связи. Восстановите их. Ah! mais c'est inouïe! [16] Приходят без разговоров в порядочную семью… И такой прекрасный, такой прекрасный юноша. Если в нонешние времена из таких юношей мятежников делают, это значит, у нас у власти стоят революционеры. Да. Я уже достаточно стара, чтобы не бояться говорить правду. Да, революционеры, которым не надобны настоящие сыны отечества, они их берут и бросают…
— Madam la comtesse [17],— в ужасе заговорил робкий Модест Иваныч.
— Не боюсь, милый мой, не боюсь… Одурели с этими свободами, хватают, как пьяные дворники… Вот она, ихняя хваленая демократия… Этого так нельзя оставить. Хотя бы пришлось до государя дойти… — Она обмахнулась платком. — У юноши нет матери. А если в вас, Николай Юрьевич, засохли первоначальные отцовские чувства… то я заставлю, заставлю их… чтобы они пробудились.
— Но, графиня, я готов, — начал Николай Юрьевич. — Я сам потрясен. Убит, расстроен, и притом я совершенно болен. Только вчера вот и нынче брожу. Не могу собраться с мыслями.
— Собирайтесь и немедля поезжайте.
— Но куда? К кому? Надо обдумать. Наконец, может быть, это все… une fausse alerte [18]. Может быть, его завтра же выпустят.
— Вы — бездушное сердце! — закричала графиня. — Он хочет ждать, пока этим сбившимся с последнего толку городовым вздумается выпустить несчастного страдальца! C'est le comble [19]!.. Нет, я еще жива. Еще есть где-нибудь правда. И вы поедете!
Николай Юрьевич совсем струсил. Мягкие бритые щеки его тряслись.
— Я поеду, графиня. Я сделаю все для моего несчастного сына. Но вот… у меня мысль: теперь новые порядки… гм… как бы новый строй… Прежде чем начать… nos démarches [20]… не посоветоваться ли с Валерьяном Яковлевичем? С Ворониным? Он депутат… И вместе с тем il est très bien vu [21]. Родственник.
Графиня подумала.
— Можно послать за ним. Конечно, послать. Но это не мешает вам действовать с вашей стороны. Депутат, депутат… Как бы на него ни смотрели, раз он депутат, он — ничто. Нам нужны люди власти, а не депутаты…
Литта ушла к себе и целый день одна, без мыслей и без книги, сидела в классной.
Гликерия приходила, докладывала ей шепотом, что у графини все разные люди, а барин Николай Юрьевич куда-то выезжали в карете, только скоро вернулись.
И пошли бестолковые дни. К упрямой графине было не подступиться.
Она неутомимо возмущалась, неутомимо гоняла каждый день Николая Юрьевича, писала письма, советовалась с какими-то старыми генералами. Но толку, кажется, еще не было. Николай Юрьевич поездил три дня, а на четвертый слег. Знал, впрочем, что чуть станет полегче — опять поедет; графиня три раза в день справлялась о его здоровье и даже сама пришла как-то посмотреть, не притворяется ли.
С депутатом Ворониным, то есть с "дядей Воронкой", который приехал только через два дня, вышло странно. Приехал растерянный, злой. Принял участие — но все озирался, точно был чем-то в корне напуган, раздосадован и оскорблен.
Графиня не могла, конечно, знать, что дядя и сам попался в переделку: у Лизочки неожиданно сделали обыск. Ничего не нашли, и ее не тронули, но когда приехал дядя Воронка (хорошо еще, что не был в самую ночь обыска!), Лизочка обливалась слезами, тряслась с перепугу, и так как-то вышло, что все узналось: и что обыск был из-за портнихи, а что портниху рекомендовал Юрий; портниха же только последнюю ночь не ночевала, ушла совсем и унесла свое, — с узелком ушла. По слезам и отчаянию Лизочки дядя Воронка догадался, что Юрий весьма близок ее сердцу. Холодно отнесся к Лизочкиным мольбам насчет Юрия. Что же тут может сделать дядя? Арестовали и арестовали.
Удивительное дело: не открылось одно — что у Лизочки в квартире была комната Юрия. Случайно он увез оттуда все, что могло на него указать. Случайно в ночь обыска Лизочка спала не у себя в спальне, а у Юрия (любила там спать, когда наверно знала, что он не придет).
И про комнату не узнали. Но и то, что узнал дядя Воронка, не могло привести его в хорошее расположение духа. К Лизочке он был привязан; однако… темные истории, темные истории! Как бы его еще не впутали?
Графиня кончила тем, что выбранила его и чуть не выгнала.
— Вот вам! Депутаты! — жаловалась она потом. — Может, и умный был человек, а попал в депутаты — вертится, как карась на огне, мычит, слова путного не добилась. Оглядывается. Заяц, не человек. Посадить бы депутатов этих всех, вот имело бы смысл.
Литта бродила, как тень. Несколько раз хотела что-то сказать бабушке и не решалась.
Наконец узнали, что Юрий в крепости.
Графиня поглядела на внучку круглыми, жесткими глазами и объявила:
— Ваш брат в равелине. Вот до чего дошло! La forteresse! [22] Ничему теперь не удивлюсь. Но тем менее мы должны терять энергию. Его должно освободить.
Литта вспомнила, как они ехали тогда с островов мимо крепости. Грязные серые стены. Такие обыкновенные, привычные. И там теперь где-то, за стенами, Юрий. Да ведь не один Юрий…
