Мустай Карим - Помилование
Нужна была жесткость, твердая рука, пора было... Он чуть понизил голос:- Война ни ошибок наших, ни грехов не спишет. Если и спишет, то лишь победа. А чтобы победить, нужно быть беспощадным к врагу, но чтобы быть беспощадным к врагу, нужно быть безжалостным к себе. Родина благословит нас!
Закончив речь, он постоял, посмотрел куда-то вдаль поверх застывших в шеренгах людей, поверх деревьев, осыпающих листья, и такая простая мысль пришла ему на ум: "Деревья здесь, в безопасности останутся, а людей я поведу туда. Жизнь их в моих руках, смерть - во вражеских. А Зух... он-то из чьих рук примет смерть?.." Комбриг медленно повернулся к Зуху. Сержант так и стоял, зажав рукав в горсти. Четырех букв - "Любо" - на левом запястье полковник, конечно, не увидел. Но Любомир сейчас смотрел на них. "Любо". За эту "живопись" отец когда-то накрутил ему ухо - уже и забылось, какое именно. Должно быть, правое. Батька у них был левша.
- Приступайте, - сказал комбриг так обыденно, словно давал какое-то заурядное поручение.
Один из автоматчиков, как было велено заранее, попытался надеть Зуху на голову что-то защитного цвета, должно быть, солдатский мешок. Тот сказал: "Не надо", - отвел голову. Автоматчик отступился. Сейчас, через секунду лейтенант Байназаров должен отдать приказ: "Именем Родины... по дезертиру..." Именем Родины... Почему же именем Родины? А сама Родина, она согласна с этим? Пусть даже согласна, кому об этом сказала? А если она против и будет потом безутешна? Разве Любомир не один из ее заблудших детей? Какое у него, Байназарова, право вершить что-то именем Родины? У него на такое язык не повернется, рука не поднимется. Полковник начал терять терпение. Ему показалось, что все это тянется очень долго. Донесся зычный голос адъютанта:
- Чего там возитесь? Поживей нельзя?
- Огонь!- одно только слово выкрикнул Байназаров. Из четырех дул с треском вырвалось пламя. Любомир
Зух не согнулся, не зашатался, как стоял, так и рухнул в свою могилу, словно поваленный ветром ржаной сноп. Но сразу на дно могилы он не упал, зацепился подолом рубашки за торчавший из края ямы острый корень дуба и повис. Солдатская рубашка из плотной бумазеи поддалась не сразу. В это время телом он еще был жив, и душа еще была. Но живой мысли уже не было. Только чуял: не на небе он и не на земле. Что сильнее к себе потянет, там он и останется. Подол начал медленно рваться - на вершок разошлось, на пядь, попались какие-то крепкие нити, и не пошло дальше, остановилось, но не выдержала ткань - йыр-р, с треском добежало до края, и он упал вниз. Тело глухо стукнулось о дно, устланное сыпавшимися с утра желтыми листьями, съежилось и легло на правый бок, - так он вернулся в чрево земли. Фонарик в ногах продолжал гореть. На этом все и кончилось. Для Любомира Зуха кончилось все.
Заполнявшие поляну люди, словно муравьи из муравейника, разбрелись в разные стороны, исчезли за деревьями, и через две-три минуты поляна была пуста. Последним, тяжело ступая, ушел от могилы лейтенант Байназаров. В душе Янтимера шевельнулось еще не ясное, не раскрывшееся еще- чувство ли, решение ли - теперь ему с этого и до последнего часа войны придется воевать за двоих, - за него и за себя... Тишина. Такая, что даже листьев не слышно. Лес, который столько дней не мог стряхнуть с себя этот неумолчный шорох, оглох от короткого треска четырех автоматов, замер и затих.
Похоронная команда взяла прислоненные к дубу лопаты и завершила начатое спозаранок дело. Сначала могилу засыпала красная глина, сверху закрыла черная земля. Меж сухой осиной и могучим дубом вырос черный холм. Работу свою похоронщики делали с тщанием. Могилу выложили по краям дерном, сверху аккуратно заровняли. Для невысокого ростом Любомира могила получилась большая. В детстве Любомиру, растешь ведь, дескать, брали большое, на вырост пальто, большие сапоги, большую шапку. Вот и в могилу положили большую, на вырост. Только счастья на вырост не дали. К двадцати износил.
Покончив с делом, сели под дубом, закурили табак.
- И такая, значит, смертюшка бывает, - протянул Беспалый.
- Смерть, она смерть и есть, ни черная, ни белая, ни святая, ни грешная.
- Всякая бывает. Хочешь знать, браток, такая бывает смерть белым-бела, глазам даже больно.
- К примеру?
- К примеру!.. Я не школьник у доски, чтобы примеры тебе приводить.
- А еще говорят, на миру и смерть красна. Вот тебе и красна...
Помолчали.
- У нас в деревне мужик в пожар трех ребятишек спас, чужих... а сам сгорел, - опять заговорил Беспалый.
- Кто на фронте погиб - у всех смерть красна.
- Человек в этой жизни две вещи должен хорошо знать, - сказал колченогий мыслитель лет сорока пяти, ногу ему "подправил" осколок немецкой мины. - Две вещи: зачем живет и зачем умрет. - И, словно утверждая свою мысль, придавил окурок к подошве ботинка. Но окурка сразу не выбросил, сначала табак из него вытрусил в кисет.
- А если кто не знает?
- Не ведая живет, не ведая и умрет, аки тварь четвероногая.
- Ладно, кто бы ни был - все божья душа, и могила христианская, сказал солдат, самый среди них пожилой. - Пусть земля будет пухом.
- Ты, дядя, бога часто поминаешь, уж не из поповского ли рода?пошутил было Беспалый.
Шутки не приняли. Сняли пилотки, постояли возле могилы и пошли своей дорогой. Железные лопаты положили на плечи, на них падает солнце. И лопаты посверкивают на каждом шагу, будто исполнили они какую веселую работу...
* * *
Старшина Хомичук был занят своим делом. Сначала отыскал кусок фанеры. В его хозяйстве всяких крышек, ящиков было достаточно. Чего только не проходит через руки старшины. Фанеру он распилил ножовкой пополам, получился аккуратный кусок в раскрытую тетрадь величиной. И вот на эту дощечку донской казак Павел Силантьевич Хомичук, сильный, коренастый, решительный мужик тридцати четырех лет, знающий вкус в хорошей работе и в хорошем мате, расторопный, толковый служака, должен теперь занести все свои сомнения, боль, горькие непролитые слезы и сердечную сукровицу, дать цену всей чужой жизни целиком. То, что надумал, он решил сначала написать на бумаге: "В этой могиле спит Любомир Дмитриевич Зух. Родился в 1922 году, умер в 1942". Ладно, все это так. А кто он, Любомир Зух?' Не командир - и не рядовой солдат. И потом, кому нужно, когда он родился и когда умер. Опять же, чтобы узнать, сколько он прожил лет, надо от года смерти год рождения отнимать. Тому, кто будет читать, то важно, как он умер, за что умер. "Геройски"? Нет. "Исполняя воинский долг"? Нет. "Осужденный за дезертирство"? Такое написать Хомичук не в силах. Долго маялся, долго ломал голову во всем смышленый, всегда расторопный старшина, и наконец пришла такая очевидная мысль: "Жертва войны Л. Д. Зух". Разве не правда? Если бы не война, разве случилось бы такое с Любомиром, разве он принес бы нам столько горя? Жил-поживал бы с Марией Терезой или с какой-нибудь другой, просто Марией, на славу бы себе жизнь построил. Жертва войны... Стой! А может, - жертва войны с Гитлером? Нет, случится, что сам Гитлер и подохнет, а его исчадие - кровавый фашизм - останется. Нет, все-таки самое правильное - жертва войны... Чтобы гнев не остыл, так лучше.
Старшина взял черную краску, которую держал только для того, чтобы ставить на инвентарь метку или номер, и потому берег пуще глаза, и, макая кончик веточки, принялся за главную часть дела. Прежде, чем вывести букву, пять раз подумает. "В этой могиле спит..." - это он отверг сразу. Какой там сон, никто здесь не спит, и малому ребенку понятно. Порядком помучившись, Павел Хомичук вывел на четырехугольной фанере такие слова: "Жертва войны Л. Д. Зух, 20 лет". В левом верхнем углу нарисовал пятиконечную звезду. Лишним не будет, решил он.
Среди несметных своих сокровищ старшина нашел новенький черенок лопаты, один конец черенка он хорошенько заострил топором, стесал немного другой конец и к стесу тремя гвоздиками прибил дощечку с надписью. Последний адрес Любомира Зуха был готов... И ровно в этот миг простучали неподалеку автоматы. Топор выпал из руки Хомичука, острием лезвия строгнул подъем сапога, но, благо, до ноги не достал. "Прощай, Любомир!" - сказал казак и снял с большой головы пилотку. Этой же пилоткой вытер нечаянную слезу. Потом отнес дощечку в темный угол шалаша и воткнул надписью к стенке.
Теперь нужно было ждать, когда опустеет поляна. Хомичук понимал, что дело, затеянное им, незаконно. Он стоял в шалаше и слушал. Человеческих голосов не было - только шорох шагов вокруг. Долго ждать не пришлось. Как ветер одним порывом смахивает листья с тропы - так разом сдуло и всех людей с поляны. Пока не начались всякие другие хлопоты, старшина завернул последнюю дань, назначенную Другу, в плащ-палатку и взял под мышку. Напрямик, через открытую поляну он не пошел, а направился вокруг, по кустам, и вышел к могиле с другой стороны. Никто ему не встретился. В эту минуту в душе у него не было ни горя, ни боли, ни жалости. О себе он забыл, думал лишь о долге, который нужно было исполнить- Похоронщики постарались на совесть, насыпали целый курган, - но где тут изголовье, и где ноги? Без долгих раздумий он решился и воткнул палку с дощечкой с того края могильного холма, который был ближе к дубу. И опять получилось нескладно. Надпись пришлась в изножье покойника... Прямо под ней глубоко внизу лежал и светил маленький зажженный фонарь. Воткнул Хомичук дощечку и, не оглядываясь, зашагал прочь. Но обратно пошел уже напрямик, через поляну.
