Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
– Благодарю вас, Нивельзин, за то, что вы говорите так хорошо. Я и сама понимаю, что отчасти я могу преувеличивать. Но в самом деле он работает слишком много… Знаете ли, что мне вздумалось? – Он так хвалит вас. Он говорит, что вы и очень умный и что у вас благородный образ мыслей. Я знаю, вам нет надобности писать. Но вы сами сказали, что находили удовольствие в работе, даже и тогда, когда вели рассеянную жизнь. Попробовали бы вы сделаться писателем, Нивельзин: может быть, вы стали бы писать хорошо.
– Чтобы помогать Алексею Ивынычу? – Нет, Лидия Васильевна: мне надобно еще слишком много учиться и думать, чтобы моя работа годилась для него. Он с пренебрежением смотрит на людей, которых я еще уважаю. Он высказывает мысли, о которых я часто и не знаю, каким образом можно дойти до них. – Я могу только писать о математике, об астрономии: это не нужно ему. – Он мог бы легко найти десятки помощников гораздо лучше меня. Но у него такой образ мыслей, которого они не разделяют; а я еще не умею и понимать хорошенько.
– Как это жаль, Нивельзин! – А я вздумала было так хорошо… Зачем я сама не училась ничему?.. Правда, мне было не у кого учиться… Но я и сама была такая резвая: все бегала, ездила, только в том и прошло все детство… И после то же самое, только прибавились танцы, наряды… А в двадцать с лишним лет, – с хозяйством, с ребенком, начинать учиться, – поздно… – Она замолчала, потом засмеялась. – Видите, как мы хорошо говорим, Нивельзин. Это так и будет. А вы еще не хотите быть дружен с нами.
– Для вас это будет так; для меня это не могло бы быть так. Теперь я очень хорошо вижу, что вы не думали смеяться надо мною. Но…
В эту минуту раздался звонок.
– А, наконец-то! Слава богу! – Я думала, он останется там до второго, до третьего часу! Говорите, Нивельзин; он нам не помешает. Поздоровается и поплетется к себе в кабинет, если не велеть ему сидеть с нами.
– Но вы не хотите помнить, что я сошел с ума, увидевши вас, – договорил Нивельзин и замолчал.
– Я вовсе не забываю этого, Нивельзин; но я не придаю этому важности. Это довольно скоро пройдет; кто из нас не ребячился, кроме моего Алексея Ивановича, – но смотрите, что будет, – договорила она тихо. – Только сидите смирно, не вставайте, не кланяйтесь.
Она могла бы сказать это и громче; муж не услышал бы; он еще из зала начал свою речь:
– А вообрази, голубочка, что я тоже был в опере! – Пришел в типографию; – рано; вздумал пойти к вам в ложу; – но представь себе: вдруг вижу, не знаю нумера! – Что же? – Пошел, взял место вверху! – Молодец! – Ну, и вообрази: кого же я встретил в опере? – С этими словами он показался в дверях. – Вообрази: Нивельзина! – Позвал его завтра обедать. В сущности очень хороший человек, – он шел мимо носа Нивельзина, преспокойно продолжая: – Да; хороший, в сущности. Только вчера приехал. Здравствуй, здравствуй, моя милая голубочка! Давно не видались! – он стал целовать руку жены.
– Если Нивельзин так нравится тебе, ты поздоровался бы с ним.
– Ну! Да в самом деле, это вы, Павел Михайлыч! – воскликнул Волгин, обернувшись. – В самом деле, это вы! – А я л не гляжу; думаю, Миронов! – Очень рад, очень рад!
– Положим, не глядел, мог бы не рассмотреть лица; но как же принять человека в статском платье за человека в мундире?
– Ну, что же тут такого, голубочка? – Не обратил внимания; и опять же, по рассеянности, – возразил Волгин.
– Я видела тебя в опере, и ты огорчил меня: зачем плакал? – Стыдись, нехорошо.
– Ну, что же, голубочка… – жалобно затянул Волгин. – Это я только так… Да впрочем, это тебе только так показалось, голубочка, – спохватился он. – Уверяю, голубочка.
– Можете судить, есть ли у него совесть, – заметила Волгина Нивельзину. – Ты устал; ступай себе, разденься, – ляжешь спать?
– Что же ложиться-то понапрасну, голубочка? – Раньше часу все равно не усну.
– Если не ляжешь, я пришлю к тебе Нивельзина.
– Хорошо, голубочка. Приходите, Павел Михайлыч.
– Я даю вам поручение, Нивельзин: просидите с ним до часу, пожалуйста. Тогда он ляжет. А то, пожалуй, уселся бы за работу и заработался бы долго. – Кто из нас не ребячился, Нивельзин? – И я влюблялась, в старину. Поэтому я знаю, что это вздор, которому не следует придавать важности. – Это хорошо для балов, для танцев: о чем было бы говорить? – Пока не о чем думать, и возвратившись с балу, можно думать, – и думаешь, бывало, Нивельзин: «Ах, я влюблена в него!» – Потом, я не спорю, это может иногда обращаться в серьезную любовь, – венчаются, – или, если женщина уже замужем, начинаются измены, ссоры, ужасы. Но это когда женщина и без того дурно жила с мужем. А когда вы расположены и к мужу и к жене, – помилуйте, долго ли продержится у вас в голове влюбленность? – Очень скоро вы будете видеть во мне добрую, простую женщину, которая ото всей души расположена к вам. – Завтра, в час, в половине второго, приходите, и отправимся гулять. А теперь пора мне спать: Володя умеет будить, – такой же голос будет, совершенно такой же, как у отца. – Я очень рада, что Алексей Иваныч вернулся не так поздно: хотела ждать его, а потом Володя не дал бы выспаться. – Пойдем, провожу вас к Алексею Иванычу, и пожалуйста, до часу сидите, но дольше половины не засиживайтесь.
– Вы так легко смотрите на мое сумасшествие, – сказал он. – Вы ошибаетесь.
– Полноте, что за вздор. – Она взяла его за руку. – Идем. – Она повела его.
– Вы ошибаетесь, мое сумасшествие не так легко может пройти, – сказал он с таким усилием, что слышно было, как не хотелось бы сказать это. – Я должен был бы избегать вас, – я должен избегать вас.
– Что за вздор, нет никакой надобности, – отвечала она весело.
– А если вы ошибаетесь?
– Не будем пугаться того, что невероятно! – Лучше помните, что я говорила вам: до часу сидеть; дольше половины второго не сметь. Он будет удерживать вас, – он очень деликатен, при всей, своей неловкости, у него никогда недостает духа показать, что ему некогда или человек наскучил ему, – тем больше он будет внимателен и по-своему любезен с вами: но вы сам должен помнить время. – Слышишь, мой друг, что я говорю Нивельзину: чтоб он не слишком полагался на твои любезности, – да и тебе велела бы не удерживать его, если бы не знала, что ты уже не можешь без этого. – Чай уже принесли тебе? – Хорошо; – закуску я сейчас пришлю сюда.
– Ну, хорошо, голубочка, – отвечал муж. – А ты сама-то хочешь спать?
Она зевнула. – Мне пора спать. Володя поднял ныне в семь часов. Такой несносный мальчишка.
– Я не знаю, хорошо ли я делаю, оставаясь у вас, – сказал Нивельзин, – а сам между тем уже взял сигару, которую подал ему Волгин.
– Отчего же? – До часу все равно не спал бы. Очень рад посидеть с вами, потому что надобно ж иногда и отдохнуть. Работаешь, работаешь, да и надоедает. – А знаете, я даже и подумал тогда, что найду вас здесь; потому что известно, как сдерживаются подобные обещания: «Не пойду к ним в ложу»; а Лидия Васильевна еще тогда, – весною-то, – хотела познакомиться с вами. Ну, конечно, повидавшись с нею, увидела, какой оборот примет дело. Конечно, рассудила, что если так, то лучше ей и не видеться самой с вами. Та, бедная, могла бы пожалуй, забрать себе в голову, что отбивают у нее. Не будь этого соображения, Лидия Васильевна, конечно, велела бы мне позвать вас к ней, а не стала бы поручать мне самому говорить с вами: слава богу, знает, какой мастер я говорить.
– Из того, что вы бывали у меня, вышел слух, вероятно, очень неприятный для вас. Рязанцев убежден, что вы посылали меня в Лондон с какими-то поручениями.
– Э, вздор-то! – сказал Волгин, махнувши рукою. – Ну, пусть думает, – пусть и рассказывает: велика важность!
– Я старался разубедить его, но, кажется, не мог.
– И не стоило.
– По-моему, очень стоило; и не отстану, пока не разуверю.
– Ну, этого-то, положим, вам не удастся. Да не стоит и думать. Тем больше стоит, что он не сам выдумал это, ему объяснил Савелов.
– Да ну их к черту! – Ну, и Савелов пусть думает. Велика важность! – Кто не старается заискать в Лондоне? – Савелов-то сам старается вилять хвостом так, чтобы там заметили, а вы думаете, нет? – Волгин принял глубокомысленный вид. – Наверное, да. И не сомневайтесь.
– Мне нечего сомневаться. Откуда же берет Рязанцев документы, о которых потом дивятся, как они туда попали?
– В самом деле! – воскликнул Волгин. – Это удивительно! – Как же это никогда мне не пришло в голову? – То-то же и есть, – продолжал он с прежним глубокомыслием. – Потому я и говорил вам, этот слух для меня пустяки. – Не стоит говорить об этом. – А знаете ли, что я вам скажу, Павел Михайлыч: это вы неспроста повернули, – я об одном, а вы о другом, – будто не успели бы сказать после! – Это мне вот сейчас только пришло в голову. – И знаете ли, если так, то и с самого-то начала вы тоже неспроста, должно быть, сказали, что не знаете, хорошо ли делаете, оставаясь у меня! – А я, знаете, так и понял, что вы боитесь отнять у меня время! – Это удивительно! – Он покачал головою. – Это удивительно, я вас уверяю, как я не понял! – Натурально, это вы говорили не обо мне, то есть не обо мне одном, а вы говорили о нас. – Вот тоже вздор-то, Павел Михайлыч! – Он покачал головою. – И знаете ли, отчего это? Оттого, что вы не понимаете характер Лидии Васильевны. Видите ли… – Он погрузился в размышление. – Видите ли, вам надобно понять ее характер. – Ну что, как вы нашли Париж? Поумнели тамошние республиканцы после уроков, которые получили в тысяча восемьсот сорок восьмом году и второго декабря?
