Михаил Анчаров - Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
- Обедать будем вместе, - предупредил Васька. - Часика в три.
- Меня тошнит, - сказал Сапожников.
- Начинается, - вздохнул Барбарисов, надевая пиджак. - Я тебя жду внизу.
И вышел. Васька спросил озабоченно:
- Что с тобой? Ты ведешь себя как укушенный…
- Меня тошнит от погони, - сказал Сапожников. - Что на нас накатывает? Почему все время дай-дай-дай?.. Уже все есть, что нужно человеку для существования, а все дай - дай - дай…
- А что нужно человеку для существования?
- Человеку нужны штаны, пельмени и чтоб крыша не протекала.
- Ты как Толстой, - сказал Васька. - Толстой считал, что человеку нужно всего полтора метра земли… Но на это Чехов ответил: полтора метра нужны не человеку, а трупу. Человеку нужен весь мир.
- Толстой не о том говорил. Полтора метра земли в собственность действительно нужны трупу. А человеку земля в собственность вовсе не нужна. Если Чехова тоже понять буквально, как он понял Толстого. Если человеку нужен в собственность весь мир, то где набрать этих миров, чтобы по штуке на рыло? Меня тошнит.
- Хочешь воды?
- Меня сердцем тошнит, - сказал Сапожников. - Тут так. Либо все классики врали, когда писали о России, либо всякий искусственный динамизм - это не Россия.
- Россия тоже уже другая, - сказал Васька. - Россия - европейское государство.
- Что значит - европейское? Головастики, что ли, главное? В России талант главное. А талант - это дойная корова. Ему нужно, чтобы его доили. Недоеная корова болеет… Я дойная корова! Я болею, когда меня не доят… Корова любит ласку, и музыку, и зеленые поляны. Тогда она перевыполняет план по маслу и простокваше… Корову надо доить, чтоб она не болела… Но ее нельзя заставлять участвовать в скачках!.. Я не хочу быть гоночной коровой!..
Раздался телефонный звонок.
- Да иду я, иду, - сказал Сапожников.
- Он сейчас идет, - сказал Васька, послушав захлебывающуюся трубку, и обернулся к Сапожникову: - Твой товарищ шумит… Он сейчас выходит, пиджак надевает. - И осторожно придавил никелированную пупочку на телефоне.
- Ну, помчались, - сказал Сапожников и вышел.
Он шел по мягкой коридорной дорожке, на него накатывали пылесосные вопли из полуоткрытых номеров, и Сапожников бормотал:
- Я иду по ковру… он идет, пока врет… вы идете, пока врете…
Потом он сбежал в вестибюль и распахнул стеклянную дверь на улицу.
- Не надо врать, - сказал Сапожников Барбарисову, который гневно шел по серому тротуару. - Не надо врать, Барбарисов… Тебе вовсе не хочется, чтобы наш проект сегодня прошел удачно.
Это было странное время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно.
Глава 22
ТРЕТЬЯ СИГНАЛЬНАЯ
Это было утром в сорок седьмом году, в мае, когда Сапожников с хрустом открыл слежавшуюся обложку и записал в "Каламазоо", что, по его предположению, основная форма движения материи - шаровая пульсация. А из этого вида движения вытекают все остальные. Ему тогда было двадцать четыре года.
Сапожников сидел как-то с Дунаевым, который демобилизовался уже давно, в сорок четвертом году, а Сапожников только что, в сорок седьмом, и потому Дунаев уже адаптировался в мирной жизни, а Сапожников еще не адаптировался.
- А это что? - спросила Нюра.
- Что? - спросил Сапожников.
- Ну, это, адап… как это? - сказала Нюра.
- Адаптироваться, - сказал Сапожников.
Нюра помолодела за эти годы - прямо ужас что такое. Сапожников когда маленький еще был в Калязине - Нюра была старая, а теперь с того времени еще двенадцать лет прошло, и Нюра стала молодая, а все постарели. Все думали - когда война первый перелом прошла, отступление, эвакуация, а потом стала очень трудной жизнью, голодом стала, тоской от потери близких, иногда грязью стала, потому что не все выдерживали такое, но все же осталась жизнью, тогда думали: уж теперь-то для Нюры все. Не иначе, шлюхой будет. И ошиблись.
Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом разрушенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.
Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.
- Здравствуй, - сказала. - Соскучился?
Как будто он с рыбалки пришел.
- Ага, - сказал Дунаев.
И сел на вещмешок дух перевести.
Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать, что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали.
На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.
Мама спросила Дунаева:
- Вы про Нюру знаете?
- Знаю, - сказал Дунаев.
- Она вам всю войну была верная.
- Да, знаю, знаю, - сказал Дунаев.
Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: "Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно". А соседи наутро пришли выпить и помолчать.
Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.
И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.
- Ну вот, - сказала мама. - Я же вам всегда говорила… не торопитесь.
- А я вам всегда верил, - сказал Дунаев.
- Ну а что такое адап… - спросила Нюра: -..тироваться, - сказал Сапожников. - Это значит привыкнуть…
Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.
"Каламазоо" - это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом:
"Каламазоо рейлвей компани". Это был дореволюционный каталог компании "Каламазоо", выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины.
И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку - для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название "Каламазоо" будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому.
И тут Дунаев сказал непонятно про что:
- Как же мы с ними жить будем?
- С кем? - спросила Нюра.
И Сапожников тоже хотел спросить, но привык уже, что с Дунаевым не надо торопиться. Дунаев говорил - как бомбу разминировал, а это дело задумчивое.
- С кем… С немцами, - сказал Дунаев даже с некоторым напором. - С американцами, с японцами.
А сказал он это в ту пору, когда еще дымилась развалинами и ненавистью отошедшая горячая война и надвигалась холодная. И это впервые тогда услышал Сапожников спокойные слова о будущем, которое только вот теперь начинает стучаться в двери и называется разрядкой международной напряженности.
Конечно, Дунаев и Сапожников в войну были саперами, только служили в разных частях. Однако Дунаев и в мирной жизни продолжал обезвреживать невидимые мины, а Сапожников по своей недостойной торопливости считал, что все взрыватели уже вывернуты, и очень огорчался, когда оказывалось, что это не так.
Тайна и предвкушение… тайна и предчувствие… Почему голова у Сапожникова кружилась от счастья, когда он думал о будущем? Многие тогда, после Хиросимы, думали, что все катится в кровавый тупик.
- Что делать? - по привычке спросил Сапожников у Дунаева.
- Жить, - ответил Дунаев.
- Так ведь могут и не дать… - сказала Нюра.
- Кто?
- Ну эти, которые с бомбой.
- Ну-у… - протянул Дунаев, - это все до первой бомбы, которую мы сделаем.
- Значит, все одно воевать?
- Не обязательно, - сказал Дунаев. - Обыватель сразу умный станет и забастует…
Никому ничего не скажет, может, еще больше орать начнет для порядку, а каждый сам по себе, поштучно, саботаж устроит… Жить он хочет, обыватель, негодяй этакий, а? - как бы спросил Дунаев.
- Обыватель всегда прогресс тормозил, - сказал Сапожников.
- Вот и сейчас пусть тормозит, ежели прогресс не туда заехал, - сказал Дунаев.
- Может, это тогда не обыватель вовсе?
- Дело не в слове…
