Михаил Лайков - Успеть проститься
* * *
Доктор Калиновский тренировал волю, глядел сосредоточенно на стакан перед собой, пытаясь одним усилием воли сдвинуть его с места. Стояла жара, все предметы в этой жаре были особенно неподвижны, тяжки. Пустой стакан казался налитым ртутью, так он противостоял воле Калиновского. Доктор изнемогал в борьбе с косностью стакана, он уже готов был заключить с ним перемирие до следующего сеанса, как вдруг...
- Стронулось! - завопил Калиновский, увидев стакан в воздухе.
В тот же миг он почувствовал и себя в воздухе. Чья-то непреодолимая воля вырвала стул из-под его седалища. Он, как пьяный, пытающийся последним усилием рассудка удержать свое тело в повиновении, схватился рукой за пустоту и закричал:
- Кто это? Что?
Это был смерч - небывалый по мощи, обрушившийся на Шумск внезапно, в полдневный час, час ясного солнца и полнейшего безветрия. Некоторые в Шумске потом рассказывали, что издалека еще заметили приближение этого смерча, который был подобен огромному, волчком крутящемуся яйцу, и что накануне наблюдались странные природные метаморфозы: солнце подернулось как бы пеплом, на траву, словно кровавая роса, пала багровая тень, поверхность реки покрылась снулой рыбой, из подвалов и колодцев слышался гул... Но тому свидетелями были немногие, большинство жителей Шумска ничего не предвидело, не предчувствовало, оно было застигнуто смерчем совершенно врасплох: за обеденным столом, за телевизором, на работе, в полдневной дреме и прочим обыкновенным времяпрепровождением.
Все в Шумске находилось в свой час на своем обычном месте и все было стронуто, сорвано со своих мест, все смешалось. Смешались день и ночь, огонь и вода. В ревущем вихре полетели куры, флаги, шляпы, милицейские фуражки, ветки дерев, рекламные щиты, черепица с крыш, клочья пены, вспышки огня, человеческие вопли. Бурей город был продут насквозь, все двери были распахнуты или сорваны одним рывком, стекла окон разлетались в мелкие брызги. Ураганный ветер налетел на рынок, еще не разошедшийся к этому часу, и сдул с прилавков товар, перемешал имущество, свое и чужое, а людей погнал, валя их с ног, сгибая как траву. Люди, застигнутые смерчем на рынке, на улицах, не знали, за что схватиться, где спрятаться, чтобы спастись, и вопили - кто от страха, кто о помощи - то, что сами не слышали: ветер вталкивал их крик обратно в глотки, они задыхались, не в силах дышать воздухом бури. А те, кого смерч застал в домах, вовсе не чувствовали себя в безопасности, они тоже были в плену стихии. Стены домов стояли, но они уже не защищали, а, наоборот, грозили гибелью. Казалось, вот-вот они рухнут и погребут под собой и без того помертвелых от ужаса людей. Дома были как суденышки в бушующем море. Земля под ними, привычно незыблемое основание, тряслась дрожью агонии, а небо зияло бездонным мрачным провалом. Во многих домах в эти минуты люди хватали в руку самое ценное и искали какой-нибудь надежной щели, чтобы засунуть туда свои ценности. Они в эти минуты ужасающе ясно понимали, что сейчас им ничего не принадлежит, но они все же уповали, что останутся живы и все прежнее опять будет им принадлежать.
В буре, в которой тяжелое летело как пух, а легкое - с неудержимостью пушечного ядра, в которой ни в чем не осталось никакой устойчивости, узнаваемости, в этой буре Адам Урусов ничуть не переменился. По Рыночной улице вниз к реке покатился водяной вал, переворачивающий машины, увлекающий с собой скамейки, столы и стулья уличных кафе, поваленные деревья, собак, мусорные урны, остатки торговых ларьков, толпу людей и в ней Адама, тоже орущего во весь голос, но не от страха, а от восторга и блаженства. Земля на старом кладбище, что над обрывом, зашевелилась, словно бы полная червей, и сползла в реку. Гробы с мертвецами поплыли вместе с живыми людьми и диковинными зверями - львом, мартышкой, ланью, - насельниками гастролирующего в Шумске зоопарка. Во взбурлившей по-весеннему реке Адам спасал не себя, а других; ему смерч явился нечаянным праздником, в котором он наконец-то, с избытком полный ощущения жизни, оказался в своей стихии, где он был свободен, легок, как птица или рыба, где были развязаны все страсти и силы, где кстати пришлась и его чрезмерная сила.
Смерч неистовствовал несколько коротких минут, но всем в городе, пока он продолжался, казалось, что время вообще остановилось, а потом, по памяти, это время считали на долгие часы и не хотели верить хронометрам, бесстрастно отметившим начало и конец смерча. Кончилось все так же внезапно, как началось. Тысячеголосый вой, свист, рев вдруг оборвался, наступила тишина. Тишина, которую можно услышать разве что в церкви, подметенной и прибранной к заутрени. Кое-кому в этой тишине подумалось, что они оглохли. Потом стали слышны капель с ветвей и крыш и журчание ручьев. Очистилось небо, оно было изумительной голубизны, а на нем молодое солнце. Двойная радуга поднялась над городом. На деревьях, кустах, траве лежали хлопья белоснежной пены, и какой-то мальчишка уже пробовал пену на вкус. В виноградной лозе запутались рыбы, то ли поднятые смерчем из реки, то ли принесенные им издалека. У церкви по зеленой траве паслись мокрые овечки. Двери в церковь были распахнуты настежь, овечки забредали внутрь, отчетливо был слышен стук их копытцев по церковному полу. Ветром выдуло из всех щелей насекомых, и тучи стрижей и ласточек носились в необыкновенно ясном воздухе. В этом воздухе стало видно далеко-далеко, как никогда не было видно.
Возвращались к жизни люди. Они были словно новорожденные: мокрые с макушки до пяток и похожие друг на друга. Им грозила одна участь погибнуть вдруг, у них теперь была общая память, они перекликались взволнованными голосами, радуясь друг другу. Они радовались жизни, тому, что они в ней, полнота их радости еще не омрачилась подсчитыванием потерь и убытков.
Возвращался к себе домой Адам весь в синяках и ссадинах. Рукой он поддерживал за шиворот Колпачка, которого вытащил из реки. Он дышал полной грудью, восторгался свежестью, веющей вокруг, уверял Колпачка, что эта свежесть морская и вода, от которой они еще не обсохли, пахнет морем, Колпачка же мутило от этой воды, она ему воняла мочой.
- А где мой дом? - замолчал Адам.
Там, где должен был стоять его дом, Адам увидел пустое место. Соседские дома все были здесь, они свидетельствовали, что именно тут стоял его дом, который уплыл, а может быть, улетел неизвестно куда.
* * *
Долгую жизнь прожил князь Иеремия Славинецкий, и, кажется, времени его жизни было достаточно, чтобы сделать все человеческие дела, но не хватило этого времени ни на дела любви (не успели достроиться при нем ни Троицкий собор в монастыре, ни новая звонница при Спасо-Преображенском храме в городе, ни каменный мост через реку), ни на прочие дела. С иезуитом он собирался составить карту Дикой Степи, с самозванцем - войти в Москву, с рыцарем - собрать силы для освобождения Константинополя, с иноком - дойти до края земли и вернуться - и ничего не успел сделать. Князь Иеремия пережил свои надежды, славное время начала дел, а когда пришел наконец-то час умирать, он взмолился к Богу: "Подожди, Господи, прибавь еще хотя бы день я раздам нищим все свое имущество!" И это дело он не успел совершить в долгие дни своей жизни.
В ту ночь, когда он умер, в замок прокрался бывший его слуга, татарин-выкрест. Он надеялся поживиться хотя бы чем-нибудь и нашел мертвое, изношенное тело князя, а рядом золото, много золота в кожаных мешках. Замок был пуст. От князя, чтобы не подохнуть с голоду, а еще со страху (в городе князя считали колдуном), разбежались последние слуги. Татарин, который знал все потайные ходы, вынес золото в Гнилую балку, глубокую, уходящую далеко в степь, поросшую густым лесом. В этой балке издревле добывали рудку, или, как ее называют в других местах, охру, склоны и дно балки были изрыты норами и колодцами. Татарин спрятал золото в одну из выработанных нор. Дальше он собирался вывезти его подальше в степь.
Татарин принадлежал цеху нищих, самому многочисленному цеху в городе Шумске в последние годы княжества Иеремии Славинецкого. Татарин никому не проговорился о золоте князя, да и не мог он проговориться, так как был немой от рождения, но товарищи по цеху заподозрили его в утаивании добычи. У шумских нищих существовал закон: добытое за день сдавать в общий котел и делить на всех поровну. И в соблюдении этого закона держалась жестокая дисциплина. Нищие следили друг за другом, а уличенных в обмане товарищества наказывали быстро, решительно и так, что это было поучительно для остальных.
Вскоре после похорон князя и разграбления его замка казаками татарин отправился ночью в Гнилую балку. В поводу он вел двух украденных накануне у пьяных казаков коней. Небо заволокло тучами, порывами налетал ветер, дышащий сыростью, обещающий дождь. Это было на руку татарину. Дождь должен был замыть конские следы. До самой норы, где он прятал золото, татарин ни разу не заподозрил, что за ним уже давно идут по следу. Волчьими тенями, быстрыми и бесшумными, мелькали меж деревьев его преследователи - братья по цеху, которые все были здесь. Все должны были участвовать в примерном наказании преступившего главный закон их братства. Для того несли с собой необходимые принадлежности и несколько факелов. Но когда факелы зажглись и нищие увидели, что хотел утаить татарин, помутилось как-то враз в их очах и головах. Подобно стае голодных собак, завидевших падаль, кинулись они, рыча, рвя, кусаясь, на золото. Факелы, брошенные оземь, были затоптаны в общей свалке. Голоса распорядителей, попытавшихся было спасти цеховую дисциплину, заглохли в диком шуме свального дележа добычи. Нищие, напихав золота в торбы, схватив в руку, что попалось, разбегались с этого места в разные стороны и бежали, уходили подальше от города всю ночь и день, прятались в степи, в плавнях, на речных островах, и пуще всего боялись они встретиться с сородичами по цеху.
