Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
А она не скажет: это душа моя - не попирайте. Не предостережет она их от греха. Каждый сам за себя в ответе, от каждого зависит, полюбят ли его или осудят, поприветствуют ли или молча пройдут.
Только соседки удивлялись - ай, красиво-то как! На таком желтом и ярком - цветы грустные, лапчатые, даже грешно и ногой ступить!.. Да научи и нас, Ярина, чтоб так вот разрисовать на пасху...
И льстили свекрухе:
- Ох и учите ж вы невестку, баба Палажка! Да разве молодые теперь способны?
Хмурилась старуха:
- Ну, ты гляди! На что оно нам? Тому, кто за хозяйство радеет, некогда и вверх глянуть. Цветы!.. Были бы хлеб да мясо. Восподь наш Сус Христос цветов не нюхал, а пятью хлебами пять тыщ людей накормил. Чтоб сытой была душа.
- Так, так, чтобы сытой была и одетой... Да однако ж, баба Палажка, вон в храме божьем как красиво!..
- Чудеса мне, да и только! Так то ж храм!
Но то обстоятельство, что ее хату выделяли, примиряло старуху с Яринкиными цветами.
- Малюй уже, малюй! - гудела она. - Пускай дураки любуются... Да, впрочем, оно и ни к чему... Запомни, Ярина: одно только хозяйство душу питает.
И Яринка, слушая это с прищуренными глазами, поглядывала на свой живот, где могла быть эта душа, о которой говорила свекруха.
"Господи, какая ж она ненасытная, эта ее душа!"
И, назло им всем, чтобы защититься от их серых, раскормленных, как огромные тарантулы, душ, создавала все новые и новые рисунки на простенках, над окнами, всюду, где могла беззвучно петь ее золотая душа.
И они вынуждены были молчать - боялись пересудов. И может, ненавидели ее за это так же остро, как она пренебрегала ими.
Тимко, который получил от нее отпор, бубнил себе под нос:
- Хозяйство большое, а работать некому. Вот я бы себе жинку взял!
Мать слушала эти слова, вроде бы удивляясь, что сама не пришла к такой мысли.
- Ну, ты гляди!..
И долго стояла молча и неподвижно - каменная баба в степи.
- Если бы хоть тебе, Тимоха, господь счастья дал!
И в воображении своем видела ту девку, которую мог взять Тимко: фигура - широкая дубовая доска, большие руки, молчаливая, неистовая в работе. Такая, как она сама, Палажка, была смолоду. Будет рожать детей под копной, на третий день после этого возвращаться к работе. И не надеяться на благодарность. Жить только ожиданием, что после смерти свекрухи все добро: бесчисленные поставы полотна, скотина во дворе, и прялка, и кудель, и терница, гребни и мотовила, и все загоревшие, как мавры, горшки, и зыбка, в которой укачивались дети многих поколений, и кровать, и гора подушек, и подойник, и цедилка, и даже деревянные кружки - накрывать кринки - все достанется ей. Так разве не стоит ради этого повиноваться и молчать? Как молчала и повиновалась она, Палажка. А она ведь - была хозяйской дочкой, привезла в приданое столько добра, что и не счесть!.. Но повиновалась, и слушалась, и потихоньку плакала ночами. Иначе как же жить?
Может, такой же самой, как видела ее Палажка, представляла себе свояченицу и Яринка: дубовую доску, с душой в животе. И молодица заранее возненавидела ее, но вовсе не из-за того, что та приберет к рукам все хозяйство и на правах жены старшего брата будет верховодить в семье. За то невзлюбила ее, что своим существованием будет утверждать: можно жить и повиноваться, можно существовать и терпеть там, где дерево трухлявится, а железо изъедает ржа. За то, что не станет ждать сватов с высокими посохами, которые должны сосватать ее за добра молодца. За то, что своим существованием будет утверждать: нет ни мечтаний, ни счастливых снов, ни надежды, ни даже права на смерть в конце великих разочарований.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович очарован явлениями
искусства, прослеживает рост самосознания Нины Витольдовны и
удивляется ископаемым останкам монархизма
Давно уже прошла пасха, но и до сих пор мол гусята-школьники приносят в торбах крашеные пасхальные яйца. Сваренные вкрутую, они уже посинели внутри, некоторые - позеленели, но, однако, никому еще от них не было вреда. Ибо сказано - черт знает кому и вареничек поперек горла станет, а молодец и от палки не увянет. Сторожиха Ядзя выносит на мусорник полные ведра крашеной скорлупы, ругает детей, а они все "христосуются" - один зажимает в кулаке яйцо, а другой старается разбить его своим. Разбил забирай и уплетай, твое треснуло - давай сюда. Даже новообращенные юные коммунары-спартаки, не кроясь от нас, учителей, развлекаются с крашеными яйцами. И так будет продолжаться еще с неделю, пока не съедят все яйца. Не считается преступлением, если кто-нибудь смухлюет. Прокалывают свежее яйцо, высасывают белок с желтком, заливают скорлупу расплавленным воском, а тогда - только подставляй другие яйца! Приносят в школу и неимоверно красивые писанки. Это уже настоящее искусство. Пожалуй, такие не грех было бы показать где-либо на выставке, если бы нашелся умный человек, который не узрел бы за этим мастерством потворство религиозным предрассудкам.
Узнал я и то, кто был тем художником, который так ловко размалевывал писанки. Это Титаренкова невестка Ярина (чуть было не написал "Яринка"). Скупила все краски у Меира, мягкие кисточки. Ее дядька Олекса Корчук, колесник, вытачивает на досуге болванки, а молодица расписывает их такими волшебными узорами, что в глазах рябит. Затем смажет писанку яичным белком, даст просохнуть и пускает в люди. И разукрашивает их по-разному, все они - как песни - прекрасны и разнообразны.
Отняла лютая болезнь ноги у молодушки, так руки у нее неожиданно оказались такими чуткими к красоте. Похудело бедное дитя, кожа на лице так и просвечивается, а глаза - продолговатые и темные - горят неугасимым огнем, как у святой подвижницы. Такой я увидел ее, когда пришел проведать своего ученика Павлика.
И уже не стеснялась меня, замужнее дитя, смотрела в глаза спокойно, с каким-то ожиданием, будто должен был я сказать ей что-то очень важное, что внесло бы перемену в ее жизнь.
Я с удивлением рассматривал ее рисунки на печи, над дверью в сени, на простенках, и у меня словно мороз прошел по коже, и я понял - это талант!
- А в школе, помню, Ярина, за тобой ничего такого не замечал...
- Я и тогда рисовала. Да красок не было. А вы нам задавали рисовать только коров да лошадок. Смотрели на мое и говорили: "Так себе..."
- Детка... - только и сказал я.
В разговор вмешалась Палажка Титаренчиха. Ей даже дыхание спирало от желания выговориться.
- Вот видите, - коротко всхлипнула она. - У людей как у людей, а нам такая морока!..
Яринка посмотрела на свекруху с такой чистой, незлобивой и праведной ненавистью, что меня снова взяла оторопь.
- На все село работает, - гнусавила старуха, и я был благодарен ей хотя бы за то, что признавала работой Яринкин художественный подвиг, - а дома - ни за холодную воду!..
- Так вы бы за эту ее работу еще с людей деньги брали бы. - Я сжал зубы.
- А как же, как же, - обрадовалась Палажка. - Ну, ты гляди, а я и не догадалась!.. Беспременно надо гроши брать, потому как не работает по хозяйству, то хотя б свежая копейка шла.
Мне стало так тяжело, будто стены на меня навалились, и я попрощался.
Ну что тут поделаешь, кому пожалуешься?
Все вроде бы как положено, как сотни лет водится. И никто не молит меня о помощи, не простирает ко мне руки. Ну, наберусь я злости, накинусь коршуном на Титаренко, а кто меня поймет или оправдает? Ведь всем известно, что на селе человек должен работать до самой смерти. На карачках ползать, стонать от натуга, пока тяжесть совсем не придавит к земле. Вот тогда только и отработал свое... Ну, пускай и вырву я одну живую душу из ада, а остальные как? Каждый человек достоин счастья, каждая живая душа достойна человеческой судьбы. Христос обещал: "Приидите ко Мне, все труждающие и обремененные, и Аз успокою вы". Не успокоил. Не осушил слез.
Так вот, иди-ка домой, рыцарь печального образа, Иван Иванович, отдохни, а завтра снова в школу, где ждут тебя лупастенькие Ванечки да Одарочки. Обучай их добру и правде, может, они понесут твою великую боль в люди, может, у них хватит молодого задора и жажды изменить мир. Только на это и надейся да еще на Ригорову Красную Звезду. Ведь будущее принадлежит одержимым и твердым.
Мне не хотелось портить настроение жене, и поэтому я ничего не сказал ей о Яринке.
Евфросиния Петровна была возбуждена и говорлива.
- Вот послушай, старый, вот послушай... Написала Нина Витольдовна. И протянула мне письмо.
Конверт, конечно, был распечатан.
Нина Витольдовна из уважения к моему высокому чину вывела на нем: "Заведующему Буковской трудовой школой товарищу...", как если бы до революции написала бы: "Его высокопревосходительству действительному статскому советнику..." и т. д. Это, пожалуй, для того, чтобы обратить внимание моей любимой жены на абсолютно официальное отношение ко мне. Но само письмо было теплым и дружеским.
"Дорогие мои друзья Евфросиния Петровна и Иван Иванович!
