Пантелеймон Романов - Рассказы
И Андрей Андреич решил, чтобы не пугать ее и заставить сделаться менее настороженной, согласиться на словах, что этого больше не будет. Ведь женщины больше всего боятся слов. Если им пообещать, поклясться, что ничего не будет из того, что в прошлый раз было, то они, успокоившись, позволят гораздо больше, чем в прошлый раз.
«О, милая — она взволнована, она сама испугалась того, что пробудилось в ней».
То, что она была скромная, целомудренная женщина, да еще жена его приятеля, это еще больше увеличивало цену их близости.
И чем тоньше, чем длительнее будут у них такие отношения, тем больше будет неиспытанных переживаний.
Он сам предложит сегодня проводить ее и ни слова не скажет о том, чтобы она осталась у него. И какое наслаждение будет увидеть в ее глазах мелькнувшее желание остаться!
Андрей Андреич вдруг вспомнил про письмо Василия Никифоровича и, распечатав его, стал читать. Несмотря на то, что письмо было коротенькое, всего в один листок, он читал его очень долго. Потом положил на стол и утер платком выступивший на лбу пот.
IVВасилий Никифорович писал о том, что он разошелся с своей второй женой, она едет в Россию, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Отчасти он сам виноват в этой истории и просит его, как друга, передать ей оставленную обстановку и вещи, так как не в состоянии дать ей много денег. А она может оказаться в безвыходном положении, не имея ни родных, ни знакомых.
Когда пришел ученик, он заметил в своем учителе какую-то странную перемену. Учитель был тих, молчалив, точно чем-то пришиблен.
— Андрей Андреич, что с вами?
— Так, неприятность…
— В чем дело?
Андрей Андреич рассказал, что его приятель семь лет тому назад, уезжая, оставил ему свои вещи и обстановку с условием, что, если он через год не вернется, вещи переходят к нему. А теперь приехала его жена и требует их обратно. То есть не она требует, а он просит вернуть и передать их ей.
— Шлите к черту, — сказал ученик. — Основание для этого: первое — то, что он сам сказал, что через год можете вещи и обстановку считать своими. Это, так сказать, моральное основание. Второе — то, что определенно существует декрет, по которому лица, не заявившие в течение шести месяцев со дня объявления декрета о желании получить свою собственность от тех, у кого она находится, лишаются права на нее. Это — юридическое основание.
— Ах, все это не то… Тут совершенно другие обстоятельства и другие отношения, — сказал, поморщившись, Андрей Андреич. — А то, что вы говорите, так грубо, — и моральное и юридическое, — что совершенно сюда не подходит. Я ни одной секунды не задумываюсь о том, что обстановка должна быть возвращена. Тут вообще и разговоров никаких не может быть. Она не моя, и я должен отдать. Тем более, что я связан с владельцем приятельскими отношениями и, кроме того…
Он замялся и не договорил. Потом сказал:
— Но тут вот какая досадная вещь: если бы я знал, что придется возвращать, я не продал бы своей обстановки, и у меня были бы хоть какие-нибудь деньги на черный день. Но, с другой стороны, что же делать, он сам не знал, что так получится. А я не дикарь и не большевик, чтобы не понимать, что если вещь чужая, то сколько бы времени ни прошло, она так и останется чужой, а не моей.
— Напрасно, — сказал ученик. — Архаический взгляд. А если бы, скажем, вас не было и приятелю вашему некому было бы передать обстановку и пришлось бы ее тут бросить на произвол судьбы, она цела была бы или нет?
— Странный вопрос… раз бросил на произвол судьбы, конечно, она тогда пропала бы.
— Значит, если бы вас не было, то для него она все равно пропала бы. Следовательно, вы имеете имущество, не принадлежащее вашему приятелю, а как бы какое-то другое. Еrgо* не выпускайте из рук и шлите к черту.
* Следовательно (лат.).
— Оставьте!.. Говорю же вам, что здесь совершенно особенные обстоятельства и отношения.
— Архаический взгляд, — сказал опять ученик.
— Ну и пусть архаический. Вам меня в свою веру не перекрестить. И я горжусь тем, что у меня архаический взгляд. Слава богу, что у нас, у крошечной кучки уцелевшей от разгрома интеллигенции, осталась моральная крепость.
— Тогда хоть за хранение возьмите, — сказал ученик, пожав плечами. Он проиграл свой урок и ушел.
А учитель, как-то сразу осунувшийся и побледневший, стал ходить по комнате, каждую минуту болезненно морщась. Весь разговор с учеником был настолько груб и оскорбителен для того чувства, какое было у него к этой женщине, что он испытывал моральную тошноту, когда вспоминал отдельные выражения из этого разговора.
— Этот толстокожий, лишенный души и всяких идеалов, про нее говорит: «Шлите к черту… декрет!»…
В самом деле, пережить такое чувство, какое он пережил несколько часов назад, и потом эти грубые, отвратительные слова услышать в применении к ней.
Но, главное, он чувствовал, что теперь вся непосредственность, вся прелесть отношений нарушена. Вместо того, чтобы ждать ее с радостью и замиранием сердца, теперь он будет думать о том, всю ли обстановку передать сразу, или можно по частям, чтобы не остаться без всего. И потом, как перейти от того тона отношений, какой у него был к ней, к разговорам о возвращении вещей? Не подумала бы она, что ему жаль этой обстановки. И каким тоном заговорить об этом? Простым, теплым и дружеским или сказать об этом в шутливой форме? А вдруг шутка выйдет натянутой? Потому что, в самом деле, остаться без всего — это не так уж весело.
— Как все-таки в одном отношении счастливы эти толстокожие. Для них не существует никаких мучительных вопросов, никаких неловких положений, они рубят с плеча — и ладно. У них все просто и определенно.
Андрей Андреич ходил по комнате и положительно не мог представить себе, каким же все-таки тоном начать разговор.
Сказать просто, что все это имущество и обстановка в ее распоряжении. При этой мысли ему стало легко и радостно. Чем меньше слов, тем сильнее всегда действует на людей. Она, наверное, будет поражена и растрогана. А он скажет ей, что моральная крепость — это все, что есть теперь у нас, у оставшейся кучки интеллигенции. И что это не заслуга с его стороны, а долг… Может быть, только в самом деле… за хранение… Боже, какая нелепость может лезть в голову! — сейчас же воскликнул он.
Андрей Андреич посмотрел на часы. Было шесть. Через два часа она придет. У него забилось сердце при мысли о том, что будет в сегодняшний вечер. Их близость, наверное, еще подвинется. И как это жутко и сладостно следить обостренным чувством за каждой новой переходимой гранью… Но вдруг ему пришла мысль, которую он совершенно упустил из вида: именно, что она уже не жена Василия Никифоровича и, значит, совершенно свободная женщина. И что всякая вновь перейденная черта близости для него, как для честного человека, должна означать принятие на себя ответственности за судьбу женщины. Так как, что бы ни говорили эти представители новой жизни, по отношению к женщине он навсегда останется тем, что он есть.
А может ли он при своей необеспеченности принять на себя ответственность за другого человека? Тем более, что она сейчас без работы, без родных. Следовательно, она сама ничего не в состоянии заработать. Если, положим, она продаст его обстановку, то все равно этого ненадолго хватит.
А он с чем останется, если она продаст обстановку?
— Ни туда ни сюда! — сказал он в отчаянии, остановившись посредине комнаты. — И нужно же, чтобы к такому чудесному, светлому видению его жизни приметалась эта мерзость!
Но вдруг его точно ударила мысль: а почему она не отдала ему сама письма? Почему она прямо не сказала, что в нем? Неужели она не знала его содержания? Нет, знала, потому что, иначе, на что же она надеялась, когда ехала сюда без всяких средств? А эта обстановка и все имущество могут дать тысячи две. С такой суммой можно умеренно и аккуратно прожить два года. И может быть, она была так ласкова и проста с ним именно поэтому, и он, представитель кучки, сыграл роль святого чудака, попросту осла… Это неистребимое наследие прекраснодушного идеализма каждому слову заставляет верить так, как оно говорится, и забывать, что у людей могут быть и всегда есть свои расчеты…
Но эта мысль была так отвратительна и противна, что он, сморщившись, как от боли, крикнул:
— Глупо! Гадко! Это невозможно!..
Было уже около восьми часов, а он все еще не мог никак остановиться ни на одном решении относительно тона, каким с ней говорить по вопросу об обстановке, какое взять к ней отношение — продолжать относиться сердечно или быть более официальным и холодным? В голове спутался целый клубок противоречивых мыслей, позорных для него, оскорбительных для нее и невозможных с общечеловеческой точки зрения.
Он чувствовал себя, как ученик на экзамене за решением письменной задачи: сейчас войдет преподаватель и спросит работу, а она у него еще и не начата.
