Сергей Клычков - Князь мира
В этой же роще, которые помоложе, грешили и бабы.
Красота и благоустроенность обители резко каждому била в глаза еще как раз потому, что по округе не только для богатея, но и для простого захожего богомольца неприветная раскрывалась картина, которая, конечно, теперь уже давно изменилась: монастырь пришел в запустение, начавши хиреть еще во время войны, а на угольках после барыни Рысачихи долгие годы и в мирное время цвело только репье да крапива, а теперь обосновался совхоз, в котором совсем новые люди, и что тут было на этом месте, не только не помнят, но и не знают!
А бывало-ти, вскорости тут после воли, Еремей-Разумей - Петра Еремеича Разумеева, чертухинского троечника, будет папаша - катит с Москвы толстущего купчину с купчихой и с ними шестнадцатилетнюю дочку, разряженную под орех и столь пригожую на лицо - тогда еще только начиналась эта порода! - что не только купчик, а и вельможный князь заглядится, - катит Еремей-Разумей, не жалея ни кибитки, ни тройки, и верст еще за семь до монастыря разольется по поднебесью густой николонапестовский звон, будто еще выше приподымая на своих могучих крыльях небольшие тучки и пушистые облака, повисшие в недвижности над обителью, радостно сверкнет в глаза над зеленым маревом рощи сияющий крест, воздетый над глубокой синевой купола на колокольне, - разглядится седок на эту картину и не сразу заметит, как бросит дорога кибитку в волчий овраг, отпрукнутся кони, и из оврага полезет в глаза, как пустая виселица, сельская воротина и за нею нищее, убогое селишко - без деревца возле окон, без какой-либо с боку пристройки, вылезут одна за другой с обеих сторон, как бы только для того, чтобы опечалить человеческой нищетой и напомнить и напугать непоправимым безвыходным горем, - вылезут одна за другой пришибленные к земле и похиленные в разные стороны избы, на которых и в урожай и в недород одинаково разобрана солома на крышах то на корм голодной скотине, то себе на подстилку, и жерди торчат отовсюду на них, как обглоданные волками лошадиные ребра…
Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий.
Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты.
Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнет Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, - и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу…
Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго еще будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, - по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне - все завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека:
- Дяиньки… дяди… подайте Христа ради!
Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колес, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик… закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щек, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернется тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зеленым сарафаном веселые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха!
А если где и встретится пашня, так и немужицкому глазу заметно, что не руками и не вовремя она вспахана и заборонена и что зерно в нее не посеяно, а похоронено…
- Что это за селенье такое? - спросит удивленный купец, когда немного отъедут.
- Село Скудилище, ваше степенство! - последует хмурый ответ.
- Да что же тут, недород? - поинтересуется и купчиха.
- Недород не недород, а… уж такой народ! - хмыльнет Разумей.
- Ну, это ты, Разумей, видно, говорить правды не хочешь.
- Сущая правда, барынька, как перед богом!
- Смеешься все, Разумей!
- На чужую беду смеется только убогий!
- Нехорошо на таких нищих смеяться!
- Да это не нищие, ваше степенство, - загнет Разумей, - а… рысаки!
- Опять, Разумей, скалишь зубы?..
- Нет, уж тут не до смеху, - вздохнет и Разумей, обернувшись, -прозванье такое: мужики после барыни Рысачихи… остались с осподского права: век доживают!
И с этим ответом хлестнет Разумей под пахи лошадей, кони взметнутся сразу на все четыре ноги, и будто еще дальше раздвинется на быстрой езде неоглядимый пустырь, хлынет тогда с него на заезжих людей такая печаль, которая ни с чем не сравнится, незаметно проберется она в какую хочешь черствую душу, и даже каменное сердце от этой печали защемит… особенно если выдастся в дороге непогожий денек, и вдали большой стаей, как над мертвецом, кружат с жутким криком вороны и галки, и дождик висит над полем, словно дерюжка, и высоко над головой, как улетающая душа, откликается тонким голоском невидимый для глаза кроншнеп…
Грузно вздохнет купец, скрестивши руки на брюхе и переложив в грудной из бокового кармана кошель, зевнет купчиха, перекрестивши толстый зевок, а городская нежная барышня, слабая сердцем купецкая дочь, привыкшая уже к обращенью, закроется кисейным рукавом и спрячет глаза за широкую отцовскую спину.
- Скоро, Разумей, монастырь будет? - спросит равнодушно купец.
- Да верстов еще с пяток, а то и поболе!
- Подхлестни-ка, друг, лошадей!
Прорежется дальний лес сквозь полевые туманы, уставивши в небо острые пики на вырубках, зеленые щиты по опушкам, поднимется месяц и, словно близкий родственник, склонится к мертвому полю…
Вот она, старина!
Лихо наше мужичье!
Тоже не поверите, может, теперь?!
ИВАШКА
В таком деле врать нечего много, ну, а вот если нужно рассказывать правду, так всю ее никогда до конца не расскажешь!
Правда наша мужичья как в полночь высокий месяц над головой, светел он и лучист и, кажется, вот совсем висит тут за крышей, а рукой не достанешь и только, чем больше глядишь на него, тем крепче слипаются веки, в глазах переходят предметы с места на место и ежечасно меняют лицо!
Ох, месяц ты, месяц, древний наш чародей!
Необозримы синие глубины и просторы, в которые выходишь ты на редкие ночные разгулки, и сколь же нерушима печаль, в которой от века пребывают залитые призрачным светом поля… претворяешь ты серую, скучную и часто нестерпимую быль в воздушную легкую сказку, похожую на сновиденье, в котором и самое злобное сердце получает светлый дар забывчивости и простоты, легкость освобожденной души, какая бывает у человека в конце прощеного дня.
Нет этой сказке начала и, должно быть, никогда не будет конца!
Кто у нас помнит теперь Рысачиху?..
Пожалуй, никто!
Одни старики, да и то с-на десято в пято!
