Александр Яковлев - Осенняя женщина (Рассказы и повесть)
Старов решительно зашагал.
- И заметь, не ее, эту шалаву несчастную, Бог ей судья, иду я защищать у барьера. Но свое поруганное достоинство! И пусть для них убить меня пара пустяков. Но только и мне умереть - раз плюнуть! Да-с! Так что игра равна! И главное сейчас, самое главное - никакой болтовни и размазываний... Решительность!
И Старов целеустремленно начал подъем свой по ступеням из туннеля, не забыв прихватить пса за ошейник. Не замедляя шагов и бормоча про себя текст вызова, он двинулся вдоль обочины к автомобилям.
Сцену испортил Джейсон. Он вдруг затрепетал, закинул голову, судорожно выгнул спину и медленно повалился на бок. Оскалив клыки и обильно пуская пену из пасти, замолотил в воздухе всеми четырьмя лапами, словно улепетывая от жестокого припадка эпилепсии.
Человек медленно опустился на колени, положив ладони на судорожно бьющееся тело пса...
Старов скончался от острой сердечной недостаточности спустя три месяца, в такое же полнолуние. Хочется верить, что он оказался там, где и хотел, в должности смотрителя.
О судьбе собаки ничего неизвестно.
В САМОМ КОНЦЕ
- Ты зол, - сказала она.
- Ты спиваешься, - сказала она.
- И шутки у тебя, как у салдофона, - сказала она. - И книжку ты уже давным-давно в руки не брал.
Она еще много чего говорила.
А потом совсем обиделась и сказала:
- Я тебя ненавижу.
Потому что он всего-то и сделал, что сделал ей предложение. Так они стали мужем и женой. Такими мужем и женой.
Через год совместной жизни они уже почти все поняли, и она сказала:
- А ты - дурак!
- Знаю, - был его ответ.
- И кретин.
- И это знаю.
- А также мерзавец, сволочь и подонок.
Расплакалась.
- Знаю, знаю и знаю, - сказал он.
И она ушла от него. Но это его уже не интересовало. Он думал о другом. Он думал: " Сколько о себе за всю жизнь наслушаешься, право... Но ведь так и помрешь, не зная, кто же ты на самом деле".
ОРЛИК
Лейтенант уже целый год был лейтенантом.
- Можно опустить уши у шапок, - сказал он, идя вдоль строя.
Курсанты-первогодки, брякая лыжами и автоматами, торопливо снимали шапки, обнажая стриженые макушки, над которыми закурился легкий парок.
- Ну, быстрее, - сказал лейтенант. - Командуйте, сержант.
Взвод подровнялся, застыл.
- Ставлю боевую задачу, - сказал лейтенант.
Солдат-водитель выпрыгнул из кабины, бросил окурок, послушал немного лейтенанта, полез в мотор.
Поле тянулось от самой дороге, без кювета. колючая поземка порой взлетала высоко, и тогда дальняя полоска темного леса становилась совсем невидна.
- Вопросы есть? - спросил лейтенант. Строй промолчал. - Со мной пойдет... Курсант?
- Орлик! - сказал Орлик.
- Боевая фамилия. С такой фамилией только и воевать, - сказал лейтенант, пока Орлик делал два шага вперед, а потом "кругом".
Еще в машине Орлик говорил сержанту, что на правой лыжине крепление держится плохо. И теперь сержант многозначительно смотрел на Орлика.
- Обеспечить курсанта Орлика патронами на... два рожка. Хватит?
Так точно, - сказал Орлик.
Столько стрелять ему еще не приходилось.
- Взвод - на боевые позиции. Командуйте, сержант.
Курсанты становились на лыжи и цепочкой уходили за сержантом прямо от дороги в поле. Лейтенант и Орлик двинулись наискось - к лесу.
- Был такой подручный у Мазепы - Орлик, - бросил лейтенант через плечо.
Орлик старался толкаться только левой ногой. В школе он занимался в лыжной секции, так что пока от лейтенанта не отставал.
- Пушкина надо читать, - говорил лейтенант отрывисто. - Тем более будущему офицеру.
Становилось теплее. И от движения, и оттого, что поднялась легкая метель.
- Вот здесь и займешь оборону, - сказал лейтенант, останавливаясь.
До леса оставалось метро сто.
Орлик снял автомат, взял его в левую руку, поставил лыжи под углом, стал опускаться на колени. Под порошей оказался твердый наст, выдержавший опершегося на левый локоть Орлика. Он перетащил по ремню лопатку и подсумок назад, достал рожок. Присоединив его к автомату, перевел предохранитель на стрельбу очередями и передернул затвор. Сквозь прорезь прицельной рамки виднелась то мушка, то взлетающие языки поземки.
- Так. Появились, - сказал лейтенант. Он стоял и потому видел дальше.
Вскоре и Орлик разглядел серые, растянувшиеся по полю широкой цепью фигурки, изредка пропадающие в мутной пелене. Орлик прицелился в крайнюю левую фигурку и плавно, на выдохе, нажал курок, мысленно проговаривая "двадцать два". Лейтенант что-то сказал, но Орлик уже ничего не слышал, оглохнув после первого же выстрела. Он говорил свое магическое "двадцать два", тратя ровно два патрона на фигурку.
Первый рожок опустошился неожиданно быстро. Орлик проворно заменил его и продолжил стрельбу. Так он дошел до правого края цепи. И второй рожок иссяк. Орлик почувствовал толчок в ногу. Лейтенант, улыбаясь, махнул рукой и что-то проговорил. "Пора отступать", - перевел для себя Орлик. Лейтенант выглядел азартно.
До первых деревьев оставалось рукой подать, когда Орлику наступили сзади на лыжину, и он полетел в снег, ощущая на правой ноге лишь крепление...
Когда он добрался до машины, все уже перекурили и дожидались только его. Сержант из-за спины лейтенанта показывал Орлику кулак. Откуда им было знать, что в оглохшей голове Орлика они все числились раненными или убитыми. Кому как повезло.
Кому как повезло. Он дольше всех чистил свой автомат.
ДО ПОТОЛКА И ОБРАТНО
После долгого, долгого, долгого (черт! да когда же оно кончится?!) плавания. Мнилось моряку: полумрак комнаты, накрытый столик, негромкая музыка... Чего бы еще? Ладно, Остальное потом. Главное - дошли.
У нее была безобидная, почти никого не раздражавшая привычка. Она очень не любила мух. Прямо ненавидела. И при первой же возможности колотила их по головам свернутой в трубочку газетой.
И сейчас, когда все вышеперечисленное сбылось (полумрак и проч.), моряку все еще мнилось: она, толкнувшись сильной, стройной ногой, взлетает вверх, паря и победоносно нанося удары, затем медленно, грациозно опускается, раздувая подол колоколом, открывая нескромному взгляду....
Она неловко, по-бабьи занесла руку за плечо, чуть подпрыгнула (наблюдался небольшой зазор между ступней и полом) и бросила страшное орудие свое вверх. И хотя потолки невысокие, касания моряк не зафиксировал. Более верным оказался глазомер у мухи - та даже не дернулась на призыв инстинкта самосохранения.
Пока хозяйка, яростная и негодующая, выходила в прихожую поправить прическу, моряк с большой досадой выпил: разве ж так в цель бросают?
МЫСЛЬ НЕИЗРЕЧЕННАЯ
Изучая историю времен и народов не для предвидения судеб мира, но для обретения себя в нем, Епифаний (имя не настоящее, так звали мы его) уже в 198... году проявил признаки беспокойства. Истоки этого состояния были ясны ему. Нам же, близким друзьям его, не казались убедительными. Хмель свободы кружил нам головы. И мы, в чаду очередного веселого застолья просили у Епифания лишь одного: "Стихов! Стихов!". Он поднимал с нами бокал, читал свои дивные строфы, но не в пример нам, день ото дня мрачнел, видя, что все его слова о нашей будущности не находят достойной почвы.
Зимой 86-го он исчез на целый месяц, никому ничего толком не объяснив. Даже супруге своей Адели, жемчужнозубой Адели.
Он объявился в конце февраля, уверенный в себе, энергичный, целиком поглощенный одним. Епифаний стал землевладельцем.
В одной из срединных наших областей, в глухой деревушке куплена была им изба. Довольно крепкая, по его словам, хоть и требующая известного ремонта. Имелся при ней и клок земли.
Надобно было видеть, с каким нетерпением ждал он окончания зимней поры, схода снегов, устоявшихся дорог... Нетерпение проступало во всем его облике, когда он слушал, словно заново, наши речи. Он оставил свою иронию и полемический задор, и даже ближайшие друзья, поверяя ему думы, наталкивались на нежелание не только сочувствовать, но и просто понимать.
К середине весны он свернул все дела в столице, частью совсем вычеркнув их из своей жизни, частью перевалив на плечи супруги своей Адели, многотерпеливой Адели. И вновь бесшумно исчез.
Ныне, когда толпы горожан, кляня свою недальновидность, жадно рыщут в ближних и дальних весях в поисках хоть хибары на каменистом утесе, но встречают лишь лукавость пейзан, решение Епифания не вызывает ни осуждения, ни даже малой доли критики. Тогда же, в предчувствии великих изменений, мы словно завороженные следили за искрящимся и буйным, словно веселящее шампанское, потоком слухов, сплетен и новостей. И ждали, что вот-вот.... И немало дивились поступку товарища.
Летом Епифаний вернулся в столицу. Позвонил немногим, весьма сухо осведомился о своих делах, довольно равнодушно выслушал ответы. Уклоняясь, в свою очередь, от расспросов о существовании его анахоретом. В течение двух дней он прервал все нити, связующие его с городской жизнью, и отбыл в деревню. Забрав трехлетнего сына и супругу свою Адель, опечаленную Адель.
