Булат Окуджава - Похождения Шипова, или Старинный водевиль
Ночная история уже успела слегка поостыть, но не совсем. Камень с души не свалился. Так и хотелось свернуть к Дасиному крыльцу, ворваться, упасть в ножки или, напротив, подхватить на руки: да прости же, прости, слышишь? Дарья, ау, голубка, перепелочка, ко-ко-ко, это все старуха чертова, Гирос этот, грек, Лев Толстой этот, ау-ау…
Сердце тянулось к крыльцу, а ноги торопились к торговым рядам, и вот он уже пристроился на досках и одной рукой закидывал в рот горячие, ароматные куски, а другой придерживал сползающий на глаза котелок.
То ли пятак был мал, то ли торговка скупа, а пришлось снова раскошеливаться. Шипов ел, а перед глазами маячила столовая в доме князя чисто, тихо, благородно, мерси, сильвупле, мерси, сильвупле… А знает ли князь, каково ему, Мишке Шилову, здесь, в Туле? Здесь, в торговых рядах, с полным ртом горячей требухи — и ни стола, ни стула? За что же такой мезальянс? Нынче эманципация. Ежели я чего вам не по душе, так премного благодарны и разойдемся. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте… Надо вам чего, так вы меня в холе содержите, а за так, лямур-тужур, кому охота спину ломать? Ну?..
Наконец он насытился, позвенел мелочью в кармане и двинулся обратно. Теперь следовало все спокойно обдумать и решить, как жить дальше. Неужели подлый грек воротился после бегства и преспокойно спит в своей светелке? А может, даже в ее спальне?.. Возмущенное сердце повлекло его за собой, и он остановился на Дасином крыльце. Дверь отворила Настасья. Из дому потянуло знакомо-знакомо. Душа Михаила Ивановича затрепетала.
— Пущать не велено…
— Настасьюшка, — попросил он как мог поласковей, — ты компаньона моего кликни, итальянца…
— И их не велено, — сказала Настасья. — Нету никого. — И захлопнула дверь.
Шипов оглянулся с грустью. Улица была тиха и пустынна. Все вокруг было знакомо, словно жизнь прошла у этого крыльца. Напротив на углу громадный извозчик с розовыми губами дремал на козлах. Черный петух с забора разглядывал секретного агента.
«Секретный, секретный, — подумал Шипов с досадой, — а что проку?»
Он воротился в свой нумер, бочком-бочком проскользил мимо хозяина, так, на всякий случай, и улегся спать.
Шли дни. Не было ни писем, ни денег. Михаил Иванович совсем изголодался. Душу охватили страх и отчаяние. Он попытался вспомнить старое, эдаким барином завернуть в трактир, но едва вошел, голова закружилась, глаза потухли.
— Тебе чего? — спросил хозяин неласково.
— Да ничего, — тихо ответил Шипов. — Это я так.
— Ну и ступай, коли так…
Что деньги делают с людьми! С ума сводят… А что безденежье? Еще хуже! И не потому, что голодно, а потому, что страшно.
«Может, наняться куда?» — думал иногда Михаил Иванович, но не решался. Ложился на койку, закрывал глаза и тотчас видел: вот, сытый и ленивый, сходит он по лестнице, и уже сверху ему видны блюдо с ватрушками, и самовар, и золотой мед, и молоко с коричневыми пенками… В животе гудело, челюсти сжимались, но вот беда — едва он подходил к столу, как тотчас засыпал. И так всегда. Лишь закроет глаза — идет он по лестнице, сытый да ленивый, не торопится, а Дася глядит на него, словно белая кошечка, ждет, а он идет, идет…
«Что-то граф денег давно не шлет, — думал иногда Михаил Иванович, — али оброк собрать не успел, аль еще чего…»
Тут еще новый страх прибавился: вдруг сам Севастьянов нагрянет, денег за нумер спросит? Михаил Иванович в такие минуты совал голову под подушку и думал: «Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте…»
А с Гиросом тем временем произошло вот что. Он вышел тогда от полковника полный сил и спокойствия. В кулаке лежал четвертной. В лавке он долго перебирал фуражки и, наконец, вместо клетчатого своего картуза купил фуражку сливочного цвета, с большим козырьком. Так изысканно преображенный, отправился он к дому вдовы, где Настасья произнесла решительное «нет». Не смущаясь и не падая духом, свернул он в хороший трактир; не жалея денег, пышно, вволю пообедал, выпил, даже не отказал себе в бутылке шампанского, а затем, и не пытаясь отыскать компаньона, и даже позабыв о нем, да и о Дасе, да и о полковнике и обо всех ужасных событиях, откупил узкое местечко на нарах ночлежного дома, заплатив за неделю вперед все деньги, что еще оставалась, аккуратно разделся, сунул одежду под голову, растянулся на грязном, соломой набитом тюфяке, зарылся в неизвестное тряпье, вдохнул столетних ароматов и, не обращая внимания на шум и суету подвала, крепко уснул.
Шли дни, а он не просыпался, и никого это не тревожило. Дыхание его было ровным, щеки порозовели, длинный нос издавал мелодичные звуки.
Вот что произошло с Гиросом, покуда Шипов голодал и мучился, ломая голову, как помочь беде.
Однажды прекрасным апрельским утром (а оно воистину было прекрасно, это утро, ибо кончался апрель, было много солнца, первая трава лезла из всех щелей, молодые клейкие листочки начали распускаться) в дверь его сильно постучали. Он похолодел. Денег уже не оставалось, даже мелочи, но, к счастью, это был не хозяин, а мальчик в красном казакине. Он протянул Шипову большой синий конверт и удалился. «Господину Зимину» — значилось на конверте. Что было предположить? Кто знал о его пребывании в гостинице? Деньги? Но они летали иными путями, через иные руки… Долго Михаил Иванович вертел в дрожащих руках злополучный конверт, пока наконец не решился вскрыть его.
«А ежели все-таки деньги?» — без всякой надежды подумал он и надорвал край. Из большого конверта выпал маленький, аккуратный, вдвое сложенный листок. Денег не было. Несколько фиолетовых строк заплясали перед глазами Шилова, сплелись, расплелись, перемешались, буквы лезли одна на другую, получилось хитрое кружево, смысла которого нельзя было понять. Вдруг кружево распалось само, и Михаил Иванович прочел:
«Милостивый Государь,
зная о цели Вашего приезда в наш город и будучи хорошо знаком с нравами и обычаями здешних жителей, спешу предуведомить, что против Вас замышляется ужасное предприятие. Торопитесь, Милостивый Государь, опередить злоумышленников и постарайтесь покинуть город до рокового часа.
С истинным почтением, Ваш доброжелатель».
Он не испугался, просто удивился: «Какой еще доброжелатель?» Холодное, вежливое предупреждение было ему непонятно. Эпистолярный жанр в таких формах был ему чужд. Ему не хватало во всем этом простого крика ужаса: «Спасайся, убьют!» Нет, чувства его не всколыхнулись от прочтения, было немного обидно, что все-таки нет в конверте денег. «Деньги!» — подумал он и ринулся на почту уже в который раз.
Михаил Иванович не был сентиментален и слезлив. Его дубленая кожа не пропускала тонких посторонних звуков, и стоны, жалобные вздохи, всякие там причитания — все это не касалось его души. Но в этот день он ощутил, что душа взорвана изнутри, комок подступил к горлу, в носу защекотало, защипало веки, и что-то легкое, на тонких лапках, побежало по небритой щеке вниз, вниз, к подбородку, добежало до самого его краешка, повисело и сорвалось. И тут же точно такое же, словно их была целая стая, покатилось по востренькому носу и остановилось на самом кончике…
«Ровно муха», — улыбнулся он и смахнул это ладонью.
Вот и пришел этот день, этот благословенный день, когда ровнехонькие ассигнации улеглись на его ладонь. — Он торопливо вернулся в свой нумерок, накинул крючок на дверь и выложил свое богатство. Сорок четвертных билетов, ровно сорок, ни больше ни меньше, лежали перед ним на полу, освещенные уходящим солнцем. Забылось все. Все несчастья разом кончились. Сердце застучало с прежней силой. Руки налились, плечи раздались. Голос окреп, ибо едва, спрятав деньги, он кликнул коридорного, тотчас коридорный прибежал, за ним мальчик в красном казакине, потом сам хозяин Севастьянов, и все закружилось, загудело, запричитало вокруг Михаила Ивановича. А ведь о деньгах он еще не сказал ни слова, но они словно почуяли что или действительно окреп его голос, и он теперь стоял гордо, с легкой улыбкой на тонких устах, и едва поводил плечами или взмахивал рукою, как суета усиливалась, а бросал одно только слово — и с ним непременно соглашались: «Вестимо, сударь…», «А как же-с, ваше благородие…», «Не извольте беспокоиться…»
И его повели наконец на второй этаж, по той самой ковровой лестнице к самой дальней, самой белой двери и распахнули ее. Господи боже мой, комната, вся голубая, бескрайняя, раскинулась во все стороны — не видно берегов, за ней другая, а там уж и третья! И тут же хозяин выкатился прочь распоряжаться, а коридорный ловко повесил в гардероб единственное гороховое пальто Михаила Ивановича, а мальчик в красном казакине, словно красный кузнечик, поскакал на худеньких ножках за всякой любимой снедью для секретного агента.
«Какой еще доброжелатель? — вспомнил он, как в полусне. — Какие еще угрозы? Эвон куды я поднялси-ии! А выше-то куды? Тама — небеса одни!..»
