Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
— Хорошо. Дело твоей совести — запираться или нет, надувай других, а меня не надуешь. Чтобы пресечь возможность тебе сговориться с родными и заодно отвечать с ними, я тебя сейчас же арестую. Отправляйся на барский двор и во флигеле жди следователя.
— Я не пойду, — ответил мрачно Чичков. — Вы не смеете без власти меня сажать под надзор.
— Если я говорю, так смею. Не пойдешь волей, силой поведу, силой не дашься — на месте уложу.
— Иди, Ваня, — сказал старик Чичков. — Господь оправдает нас.
Ивана Чичкова увели во флигель, посадили в отдельную комнату и приставили двух караульщиков. Я послал два заявления: одно — становому, другое — следователю.
До стана было верст пятнадцать, к следователю двадцать.
Старик Чичков делал отчаянные попытки пробраться к заключенному, но я принял надлежащие меры. Являлся он ко мне, пробовал и в ногах валяться и к угрозам прибегать, — я его вытолкал.
К вечеру приехал урядник с известием, что становой поставил банки и сам не может приехать. Нарочный от следователя привез ответ, что следователь будет через три дня. Возмущенный, я сейчас же послал нарочного к прокурору с заявлением, что ввиду оттепели следы могут растаять, вследствие чего прошу оказать давление на следователя. С урядником же мы немедленно приступили к производству предварительного дознания. Следствие тянулось целую ночь. Я обнаружил недурные способности следователя и привел к противоречию всех свидетелей. К сожалению, урядник был малограмотен и в конце концов почти не записал ничего.
На деревне не спали, и все были пьяны. Часа в два ночи в комнату, где производилось следствие, вбежал перепуганный Иван Васильевич и, вызвав меня и урядника в другую комнату, взволнованно сообщил, что только что приходил староста предупредить, что на деревне неспокойно, требуют выпуска на свободу Чичкова и грозят в случае неисполнения их требования сжечь усадьбу и убить меня, жену, детей и всех, кто будет стоять за нас. Закончил он просьбой дать ему отставку.
— Я вам верой и правдой служил, пока можно было. У меня у самого жена, дети…
— Дрова, свечи, сам скотина, — перебил я его, вспыхнув. — Убирайтесь к черту сию секунду, куда хотите, гнусный трус! Еще солдатом называется, на войне бывал, а струсил и растерялся до того, что от страху не знает сам, что говорит.
— Ступайте, отдайте распоряжение, чтобы не тушили, если загорится, — пусть к черту горит, чтоб никого не подпускали к тому месту, откуда начнется, пока я не приду и не осмотрю следов; никуда не денется, по воздуху не полетит, а по следам мы уже одного голубчика привели и других приведем, так и передайте.
Следствие продолжалось. Последние свидетели явились уже порядочно пьяными, так что добиться от них толку было мудрено, да и все следствие, как незаписанное, представляло мало интереса.
На урядника слова Ивана Васильевича произвели сильное впечатление.
— Ввиду исключительного положения дела, — обратился он ко мне в присутствии всех свидетелей и подсудимого, — ввиду возбуждения я полагал бы следствие на сегодня прекратить и преступника выпустить.
— Вы с ума сошли! — закричал я, вскакивая с места, не веря своим ушам, что он говорит.
— Я попросил бы вас говорить со мною учтивее. Объявляю следствие оконченным и обвиняемого свободным.
— Объявляю вас арестованным! — заревел я, как бешеный.
— Меня? — попятился урядник.
— Да, вас, вас, неспособного написать двух слов связно, неспособного понять, что вы вашим идиотским распоряжением, ночью, в пьяной, возбужденной толпе можете наделать, неспособного даже побороть вашу трусость, которая и побуждает вас так действовать. Единственное, что могу вам разрешить — это дать нарочного для отправки на меня жалобы становому, что арестовал вас. Ступайте за мной в кабинет. А вы, — обратился я к свидетелям, — марш домой. Сидор Фомич! Чичкова отвести на прежнее место, у дверей встань ты, кучер и садовник. Помните, что головой мне ответите, если выпустите.
— Я протестую, — заявил довольно покорно урядник,
— На здоровье, — ответил я.
Устроив урядника в кабинете и отправив нарочного к становому, я пошел к жене.
— Надо тебе уезжать к Беловым, — и я рассказал, что делалось.
— Я никуда не поеду, — решительно объявила жена. — Во-первых, я не верю тому, чтоб крестьяне за все сделанное могли проявить такую черную неблагодарность, а если они и окажутся способными на такую гадость, то я хочу быть с тобой.
— Дети..
— Куда же я теперь с ними поеду?.. Нет, господь милостив, ничего не будет, — я не верю этому, а если уж люди действительно так злы, то пусть лучше дети разделят нашу участь. Не стоит жить на свете после этого.
— Конечно, ничего не может — быть, просто Чичков делает последние отчаянные попытки, — не удастся ли? Ему теперь терять нечего, но остальные, если они не замешаны, с какой стати пойдут за ним?
— Непременно надо сказать крестьянам, что ты их не подозреваешь, — этим сразу ты лишишь почвы человека, которому если и удастся что-нибудь сделать, так только на этой почве,
— Да никогда и на этой почве ничего не удастся сделать. Я теперь совершенно успокоился.
— И я тоже, — отвечала жена.
Я посидел еще немножко, и когда жена окончательно успокоилась и повеселела, насколько это возможно было при теперешних условиях, скорее — когда мы оба почувствовали себя легко, я встал и сказал:
— Однако все-таки надо быть наготове, — «береженого и бог бережет». Надо посмотреть, что делается во дворе.
Я вышел на двор. Сырой осенний рассвет охватил меня. Низкие тучи, погоняемые резким сильным ветром, неслись над головой. Не то шел дождь, не то моросило; снег почти весь растаял. На востоке совсем посветлело. Из мрака рельефно выделялись строения, сад; дорога черною лентой исчезала вдали.
С деревни доносились нестройные крики пьяной толпы.
Я направился к флигелю. В коридоре, перед дверью, где был заперт Чичков, сидели на полу перед керосиновою лампочкой старик садовник, Сидор Фомич и ключник.
— Сидите, сидите, — остановил я их, когда они, увидев меня, собрались было встать.
Я подошел и тоже присел на валявшийся чурбан.
— Ну что, Павел, — обратился я к садовнику, — думал ты дожить до таких делов?
Старик, слывший за большого начетчика и философа, всегда разговаривал со мной добродушно-наставительным тоном. Я любил слушать его свободную речь.
— Грехи, грехи! — вздохнул он. — Всё от дьявола, оттого, что мало, все мало… А вот и ничего не стало — теперь лучше? Точно этим насытишься?
— А чем же насытишься? — спросил я его.
— Благодатию божиею — этим сыт будешь, а этим… — и Павел махнул рукой. — Насыпала душа полные житницы и говорит: «Ешь теперь, пей и веселися на многие лета». А господь вынул душу в ту же ночь и спрашивает: «А что, душа, где твои житницы? — иди-ка в геенну вечную». То-то оно и есть. Еще господь жалеет, время дает покаяться, грехи свои замолить…
— Я же, значит, и виноват выхожу во всем этом деле?
— А то кто ж? — спросил спокойно Павел. — С них много ли спросится? Трава они как есть — и больше ничего, а тебе книги раскрыты… Зачем взбулгачил народ? Дьявола дразнить? Урядник дело говорил, — становой приехал и разобрал бы все по закону. А не по закону соблазн один. А в писании писано: «Аще кто соблазнит единаго от малых сих…» Помнишь? То-то!
— Эх, Павел, ничего ты не понимаешь, — начал было я.
— Все гордыня наша, — продолжал Павел, не слушая меня. — Ты его взял, а кто тебе власть дал? Твоя сила? А если он тебя возьмет? Давё сила-то на твоей была, а сейчас, может; на его сторону перейдет. Ты слышишь, как гомонит-то народ… — и вдруг Павел как-то тоскливо оборвал свой наставительный тон. — Ох, батюшка, никак сюда идут?
Мы все мгновенно вскочили и бросились к окну. Мое сердце сильно стучало.
Вдоль садовой ограды медленно, растянуто двигалась толпа мужиков к усадьбе. Крик, ругань пьяных голосов по мере приближения все больше и больше стихали.
Я стоял, точно очарованный. Мысль, что они могут явиться, ни разу не приходила серьезно мне в голову. Зачем они идут? Требовать освобождения Чичкова? А если я откажусь? Они покончат с нами… С нами? С людьми, которые только и думали, только и жили надеждой дать им то счастье, о котором они и мечтать не смели? Для чего покончить? Чтоб опять подпасть под власть какого-нибудь негодяя вроде Николая Белякова?
Передние вошли во двор и с недоумением остановились, ожидая задних.
Вон стоит пастух, сын той старухи, которой мы некогда сделали русскую печь, выстроили новую избу. Теперь эта изба, эта печь его. Куда девалась его благодушная патриархальная фигура, которою мы так часто любовались с женой, когда, бывало, под вечер, во главе своего стада, он величественно и спокойно выступал, как библейские пастухи, неся на плече знак своего сана — длинный посох? Теперь борода его всклокочена, он сгорблен, шапка сдвинута на бок, глаза скошены, в лице тупое выражение не то какой-то внутренней боли, не то бешенства. Рядом с ним стоит Андрей Михеев, которому прощено столько недоимок, сколько у него волос на голове. Он слегка покачивается; оловянные глаза без всякого выражения бессмысленно и тупо смотрят на мой дом, ноги расставлены. Он тоже ждет остальных или, может быть, старается вспомнить, зачем он пришел сюда? А вот и старый негодяй Чичков, их новый командир, что-то суетливо и спешно объясняет толпе… Вид его вызвал во мне прилив дикой злобы, смешанной с какою-то ревностью.
