Андрей Белый - Том 4. Маски
— На Леоночку не обращайте внимания; ей тяжело; и — потом: фанатичка.
И верилось, что тяжело; а вот «что фанатичка», — не очень.
Глафира в контакте: Шамшэ Лужеридзе, Богруни-Бобырь, Ержетенько, Жерозов, Торбозов, Геннадий Жебевич и Римма Ассирова-Пситова — ее товарищи: они — партийцы.
Глафира Лафитова: — да; что «Леоночка», — как-то не верилось; Фима дичилась, когда с сухотцею, с прикурами, Элеонора Леоновна ей:
— Вы опять с вашим сердцем.
А тут — Домна Львовна:
— Леоночка, это — чертенок, шельменок… А все же в обиду ее я не дам.
Вся серебряная, небольшого росточку, в очках; платье с белыми лапками каре-кофейного цвета; и — в чепчике бористом; то у окна под скворцом восхищается Глебом Успенским; а то у плиты учит строго свою Мелитишу картофель томить; то по Девкиному переулочку с палкою бродит, укутавши голову в шапочке круглой фуляровой, с черною шалью.
А вечером — за самоваром:
— Что, Фима, страдалец твой?… Ты береги уж его…
— Да уж я…
И — к «мамусе», ее теребить: завертушка! В кофтенке проношенной, старенькой вертится; личико станет лукавым задором; и белыми зубками мило малиновый ротик сверкает.
В последние дни приставала старушка:
— Пошла бы к Леоночке: не заболела ли? Скрылась… Ни слуха ни духа.
Пойти как-то боязно ей.
Владиславинька
Все же — калошики, зонтик: пошла в сине-сером своем пальтеце, в разлетавшейся шали, кисельно-сиреневой, — в перемельканьи (на карем заборе — крылатая, спорая), быстро крутя переулками: в головоломку играли — тупик
с тупиком.
Едва вырвалось — в пригород.
— Козиев Третий — тут где?
— Ты вертай водоточиной — к Фокову: вправо; пройти
Фелефоковым; будет тебе Гартагалов; там — прямо валяй.
И уже тротуарчиком. Козиев пляшет, заборами валится; пом Неперепрева выпер; и —
— Психопержицкая —
— ржет за забором с Егором.
И бродит, косясь на заборы, Маврикий Мердон.
— Этот Тителевой?
— Этот самый.
Плечо отзвонила; вот — ражая рожа: в воротах; оранжевый домик с оранжевой крышею; ропотень капелек; белая лысина; долго звонилась.
— Здесь — жить? «Бац»: и —
— нос Никанора,
— очки Никанора —
— ударили по носу.
Он, подскочивши, очки и рукою и носом ловил, потому что едва не слетели:
— Вы — чч-то?
На руке, на другой, его шею ручонкой обнявши, чернявый младенец висел и ручонку слюнями мусолил, пока Никанор его ссаживал:
— Ты, Владиславинька, — шел бы себе!
— Это кто же? Сынок Леоноры Леоновны?
— Шиш, — из кармана сухарик с платком носовым, в воздух взброшенным, вынул; и — тыкнул сухариком в ротик:
— Вот, — на: тебе… Жри…
— Домна Львовна меня… — густо вспыхнула, но Никанор перебил:
— Вот — сюда; не споткнитесь.
Не дав ей раздеться, тащил коридориком: в ряби тетеричные; и влетела испуганным носиком — в ряби оранжевые:
— Посидите.
Тут, сгорбившись, желчно руками в карманы всучась, он вильнул пиджачком, как балетною юбкой, затейные па изучая: и — был таков.
— Я в переделку, должно быть, попала, — подумала, в карие крапы обой и горошины желтых, протертых кретонов.
Китаец фарфоровою закачал головой, потому что из двери в одной рубашонке младенец полез, а вдогонку старушечья, желтая лапа его за рубашечку — хвать, — заголяя места неприличные: уволокла.
Из-за двери уставились: челюсть старухи и нос; покосились и спрятались.
Скрипнул сапог в коридоре; просунув испуганный носик, она обнаружила, что Никанор, встав на цыпочки, нос протянувши к носкам, восклицательным знаком давно, вероятно, восьмерки вывинчивал в ряби тетеричные, не решаясь войти; а расстроенный вид выдавал неприятный сюрприз, разрешаемый, видно, с собою самим в коридоре, под дверью.
Как легкий тушканчик, отдернулся он; но сейчас же — наскоками, боком:
— Я должен заметить, что Элеонору Леоновну видеть нельзя-с, — стал очень громко, в сердцах.
Став малюткой, пищала она:
— Домна Львовна… меня…
Вдруг доверчиво он улыбнулся:
— Я сам в затруднении: Элеонора — так, эдак, — Леоновна, что ли?
— Больна?
— Того хуже!
— Быть может, могу я помочь?
Он пустился ее выпроваживать рядом услуг с подскаканьем, с подшарками, с перетиранием рук, с подношеньем калош, о которые руки он вымазал — без объяснения.
— Не оступитесь: ступеньки…
Зачем-то бежал перед ней по дождю, до ворот; весь подол ей обрызгал, танцуя на лужах; возился с засовом, пыхтел:
— Неприятная штука-с… Она — затворилась; и — не принимает…Терентия Титыча — нет: в Петрограде; так что: баба-Агния — в кухне, на рынке; приходится, — он покраснел, — Владиславика, — шаркал над лужею, — пестать.
И шаркая, — в спину: засовом; едва не зашиб.
Получилась одна чепуха; ничего не добилась; и — думала: от Домны Львовны влетит; шла с наморщенным лобиком.
Вдруг, — в спину:
Вздрогнула: за руку, дернув, — схватил Никанор: без пальто и без шапки.
— Вас Элеонора Леоновна… — путался, просит про тенья: не может принять.
— Ну, — да знаю…
Я вам покажу помещение — брату, Ивану, — тащил ее: все — деревянное, дрянное, пересерелое, перегорелое: флигель.
* * *Вот комната:
— Элеонора Леоновна, — собственноручно: все выбрала,
повеселее… Для брата…
Диванчик, два креслица — в аленьких лапочках, в желто-лимонных квадратиках, в белых ромашках: узорик на кубово-черном на ситчике; стеганое одеяло, закрытое пологом пестроковровым, — постель; занавесочки — переплетение синих спиралек с разводом оранжевым; цвет же обой — черно-кубовый; точно на ночь фонарики; полочки, письменный столик.
— Вот — вам, коли будете жить: теснота — не обида. Какое слиянье цветов —
— бирюзоватая празелень фона диванчика креслец, — в крапинах розово-серых и кремо-желтых, в горошинах, бледно-жемчужных; и — серо-кисельная скатерть на столике; цвета такого же коврик; обои — сиреневые.
— Прелесть что!
— Все — сама…
Коридорчик и кухонька.
— Можно готовить… Тут — я, — показал он на дверь, — ну, тут нечего видеть пока.
Что-то сделалось с нею: волнение, радость, щемящая грусть. И — пошла под фронтоном оранжевым; кремово-бледный веночек — над нею. В глазах закатившихся — только белки: от разгляда себя же — в себя.
А очнулась за городом. Почва зубринами; копань; песох пролысая; и — густой лес; это — выгон овечий; здесь — прогарь костра; и — разлогая яма; и мальчик на розовой лошади скачет в лиловую лужу: под скос; и — раскроенный камень; и — красная глина.
И — домики: первые.
Урчи
Как Тителев в Питер уехал, то штука — опять откололась; решил Никанор:
— Непокойный, — чорт, — дом!
Началось — вот с чего: раз он в спальню влетел:
— Вы — мешаете, — вскинулась ротиком Элеонора Леоновна.
Змейкою мимо него пролетела, раскинувшись в воздухе ручками; шляпа с пером из руки, описавши дугу, пролетела над носом его — на диванчик: пером — на ковер; Никанор, перед шляпой в позицию встав, заключил своевременно; значит, опять — офицер!
Так и вышло.
В тот вечер забзырили издали; знал, что — машина; подскакивая под заборами, дернулась, остановилась она; иностранная барышня, — та, у которой с плечей соболя и которую видел в окошке кофейни, влетела в ворота: звонила у двери; вломилась в гостиную, опопонаксом наполнивши воздух; и вздернутым носиком, — на Владиславика, пупса; и — пальцем по носику пупса.
— Пети монстр, те вуаля![65]
Он — затрясся; он — в плач; Никанор же Иванович, на руки взяв трясуна, ей подставил плечо и очки; но она на него — нуль внимания, зонтиком, стукнула в дверь:
— Ву з'эт прэт? Иль э тан![66]
Тут же с перекосившимся ротиком Элеонора Леоновна, — к барышне выскочила:
— Же не пе па![67]
И ей барышня:
— Рьен, — мон анфан! Фэт вотр трист девуар![68]
Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.
— Вы присмотрите: за Владиславом!
И рывами с барышней: в дверь.
Там машина как тяпнет; бензинный дымок подлетел над забором: в окно Неперёпрева; затараракало рывами; за Гартагаловым умерло.
Мертвое время: семь, восемь, одиннадцать; в тени прихожей под зеркалом сел.
Только полночь вскричала звонками; в открытую дверь ворвался: замкнуться на ключ — у себя ли?
Не знали, кого пропускали они с бабой-Агнией: Элеонору Леоновну или — еще кого?
И Никанор колотился:
— Так — чч-то: это — я, Никанор…
