Анатолий Ким - Остров Ионы
Мне кажется, ему стали неинтересными все человеческие истории. Его начала охватывать оторопь от ничтожества всех так называемых гениальных открытий, откровений, общих идей и частных мыслей тех самых человеков, которые в человечестве - времен присутствия А. Кима в нем - считались самыми великими. Какие там великие! - вдруг вскрикнул он однажды, припрыгнув на своем стуле, ведь их даже не видать на земле, никого не видать уже с первого уровня Онлирии!
Ах, неужели достопочтенный А. Ким как-то незаметно для меня сошел с дистанции раньше срока и смог самостоятельно просочиться в Онлирию? Может быть, он и действительно помер во сне, о чем неоднократно просился в молитвах? Но что бы там ни случилось, у меня пока нет никаких особенных сведений о нем, лишь стало известно, что писатель шлет мне мысленное прошение о том, чтобы ему было разрешено в данном романе перейти из разряда авторов в уровень персонажей, сиречь действующих лиц. То есть он не хотел больше быть сочинителем, а желал стать сочиняемым, что ли... Ну хорошо, допустим, Я это ему разрешу. А роман, роман-то кто будет за него оканчивать? Пушкин, что ли? Или мне самому садиться за компьютер?
Ревекка и Андрей-Октавий, выйдя из жизни, решили пройти пешком по всей Западной и Восточной Сибири, дойти до Берингова пролива, а затем, когда пролив зимою замерзнет, по льду перейти на американский материк и отправиться по нему дальше. Но им удалось добраться только до бассейна реки Енисея, до болотистой таежной Страны Пяти Тысяч Озер, которая находится за синеводной Каменной Тунгуской.
Это путешествие, длившееся почти семьдесят лет, они вынуждены были прервать из-за одной роковой ошибки, допущенной в тунгусском краю, и вернуться вспять по времени и надолго задержаться в лепрозории Жерехова. Их тогда захватили в тайге как беглецов из лагерной зоны, но ни в каких побеглых списках оба не числились, к тому же у Андрея Цветова обнаружилась глубокая проказа, поэтому их по-быстрому отправили особым этапом в лечебницу для прокаженных.
Он и Ревекка проникли к тому времени сквозь семь десятков особенных лет для Российской империи, ставшей советской, благополучно избежав встреч с несколькими поколениями ее граждан, и, не имея никакого представления о том, что происходило с Россией за все это время, однажды летом вдруг почувствовали ностальгию по человеческой жизни и решили выйти к людям. Желание это настигло их в дичайшей таежной равнине Пяти Тысяч Озер, где было настолько безлюдно, что казалось, от сотворения здесь не возникало человеческого духа и это не Сибирь, а некая иная планета, никогда не знавшая человека. Именно там они и набрели на стойбище тунгуса и решили на этот раз людей не сторониться, а пойти с ними на контакт.
Захар-Семен, старый тунгус, имевший также двойное имя (одну зиму у его матери было два мужа, промысловики из русских, соболятники Захар и Семен, после них родился мальчик, которому и дали двойное имя), ничуть не был удивлен, когда обнаружил при свете костра двух людей, стоящих перед ним. Он лишь спокойно перевел в их сторону взгляд узеньких своих глаз и уставился на пришельцев из ночной тьмы.
Затем улыбнулся и молвил:
- Бабы надоели хуже комара. Решил ночевать тайга.
Это было произнесено лесным человеком невдолге после тех событий в Советской (бывшей Российской) империи, которые нарушили весь ее установившийся постреволюционный исторический уклад. Но об этом живущий за четыреста километров от самого ближайшего поселка тунгус еще не знал, поэтому и сам ничего не мог рассказать интересного гостям, а, наоборот, с любопытством воззрился на них и стал ждать интересных новостей. Но люди из таежной ночной тьмы молчали, ни о чем не способные поведать одинокому тунгусу, ночующему у костра. Поэтому Захар-Семен еще на многие годы остался в неведении, что за новая перетряска произошла в великой империи.
Тут и вышла ошибочка со стороны Андрея, которая отбросила его и Ревекку по времени назад лет на шестьдесят и привела их в Жереховский лепрозорий. Октавий-Андрей посчитал, что, так долго проведя на полной свободе безлюдия в сибирских дебрях, ни разу за все это время не соприкоснувшись с другими людьми, тщательно избегая городов и весей, не нуждаясь в пище и тепле, он с Ревеккой вместе обрел и прямую, и косвенную независимость от человеческого общества. Расстрелянный офицер, он считал, что имеет право на подобную независимость от людей. А теперь, пожалуй, можно и встретиться с ними, все простить друг другу и наконец-то сесть рядышком и спокойно поговорить о жизни - для Андрея тунгус у костра был всем человечеством в одном лице, широком, как лопата, с выпуклыми каменными скулами.
- Ты ничем не болен, братец? Здоров ли ты вполне? - молвил первое он после стольких лет перерыва в общении с людьми. А ведь Андрей хотел произнести обычное приветствие, которое в простонародии звучало бы: Здорово, брат! - или что-нибудь в этом роде.
Но разучившийся даже приветствовать людей, бывший белый офицер, расстрелянный красноармейцами, но не погибший, а постигнувший состояние Высшей Свободы, совершенно невзначай задел в сердце замершего на месте тунгуса самую уязвимую точку. Ибо Захар-Семен вместе с двумя своими женами был болен проказой и очень давно ушел от жизни людей в немыслимую глушь Пяти Тысяч Озер, под самый Полярный круг на севере сибирской лесотундры. Шаман, первым распознавший в нем болезнь, сказал ему, что этим болеют верхние люди, те, что давно перекочевали на небо, и она там лечится, а на земле, если кто заразится ею от духов, нет никакого излечения.
- Не болеем, кажись, а сразу стали, с моими женками вместе, как верхние люди, мать честная, - несколько смутившись, ответил тунгус, плохо умеющий врать.
- И вы тоже? - обрадованно воскликнул Андрей. - Мы ведь такие же! Совсем как верхние люди. И много сейчас стало таких?
- Не знаю, однако, - пряча глаза, молвил Захар-Семен. - Кочевали сюда очень давно. В бегах живем.
- И мы в бегах живем. Уже лет семьдесят, наверное.
- Ка-аво! Семьдесят? Такие старые уже! А почему такие молодые?
- Какие уж есть. Ведь ты же сам сказал: как верхние люди... Вот мы и стали такими.
- Ишь как оно выперло по вашей-то, паря... У нас по-другому... похуже будет. Мы не молодеем, однако. А чего вы кушаете? - взволнованно спрашивал тунгус. - Чего пьете?
- Ничего не кушаем, - был ответ. - Питаемся только солнцем, воздухом. Пьем, правда, воду. А вы что, разве едите пищу?
- Спрашиваешь! - отвечал тунгус. - Рыбку едим, оленину помаленьку, морошку и бруснику. Черемшу лопаем, спасает от цинги, мать честная.
- Это значит, что в твоем, равно как и в нашем, положении принимать обычную пищу не возбраняется, - сделал вывод Октавий-Андрей, ошибочно предположив, что встречный туземец у костра однозначно является преображенным существом из Онлирии, по каким-то личным соображениям также вернувшимся в физическую жизнь.
- Покушать хотите, мать честная, - сделал вывод и тунгус, по-своему воспринявший информацию пришельца. - Тогда пойдем в мой дом, раз вы такие же, как и я, мало-мало верхние люди. Дам покушать. Муксуна варят нынче мои женки.
Он привел путников в свой низенький дом, снаружи земляной, дерновый, а изнутри бревенчатый - домик на маленьком холме. У очага шевелились две согнутые фигуры, женские, старые, - и по запаху из котла, в котором они помешивали темными палочками, можно было определить: готовят еду из рыбы. Очень давно не пользуясь пищей для поддержания жизни, наши онлирские путешественники почти забыли, как пахнет вареная рыба, и густой дух свежей ухи, заваренной на зеленом диком чесноке, потряс их души мощной гармонией радостных, живительных звериных чувств.
И они захотели есть горячую, душистую уху, и ели ее, и во время еды почувствовали возвращение в их тела давно забытых земных свойств и состояний. Образовавшаяся тяжесть в желудке способствовала восстановлению в туристах из верхнего мира чувства счастья при сытом, вполне благополучном существовании на земле, и на глаза их стали наворачиваться слезы умиления. Все ведь это было забыто! Лет семьдесят обходились они без такого неприродного человеческого понятия, как "счастье", потому что оно есть лишь людское сравнение - при наличии у них чего-то, хотя бы сытой пищи в желудке - с тем, когда этого самого наличия полное отсутствие или очень немного: еды, тепла, прохлады, воздуха и воды, звезд над озером, повисших одна против другой.
Они не захотели остаться в Онлирии, потому что там нельзя было им обняться, даже поцеловаться, и вернулись в пространство Онлирской Сибири, чтобы иметь возможность прикасаться друг к другу губами в поцелуе или просто руками, помогая перепрыгнуть через поваленное дерево или, как в самом начале безсмертного путешествия, - при них еще был живой конь, - подсаживая Ревекку в седло или ловя ее, когда она со счастливым смехом валилась с этого высокого седла в объятия Андрея. Но по пути лошадь умерла от старости. Поцелуев и всяких других прикосновений, коих хотелось женщине и мужчине, полюбивших друг друга, испробовано было неисчислимое множество. Постепенно и это сошло на нет, само собою прекратилось, перестав ощущаться из-за бесконечного их повторения, околевшую лошадь оставили прямо на черном льду какого-то зимнего озера, там, где настиг ее конец, а сами онлирские невозвращенцы направились дальше... И никто ничего отнять у них не мог, поэтому они постепенно забыли о пронзительной радости человеческого счастья, которое не есть видимая вещь жизни, но всегда является тенью окончательной и беспредельной утраты.
