Пантелеймон Романов - Русь (Часть 3)
И одну секунду смотрела на него, стоя перед ним с побледневшим, очевидно от долгого сиденья, лицом, в своем черном платье, с длинной ниткой черных костяных шариков, похожих на четки, накинутых на шею.
Потом, как-то торопливо простившись с ним, быстро пошла по коридору.
Митенька прислонился головой к притолоке и смотрел ей вслед, сосредоточив всю силу желания на том, чтобы она оглянулась. Черная фигура молодой женщины скрылась за поворо-том коридора.
Она не оглянулась.
Митенька хотел ложиться, но спать он не мог и сошел в сад. У него было не успокоенное и просветленное, а взбудораженное настроение чего-то неоконченного в связи с какими-то смут-ными представлениями и надеждами.
Было светло. Предрассветный ветерок едва шевелил кусты каких-то белых цветов в цветни-ке, и влажный песок дорожки слабо и мягко хрустел под ногой. Небо было чисто и высоко. Ста-рые липы этой усадьбы, казалось, неподвижно спали, стоя перед домом в сумеречном предрас-светном воздухе.
В комнате графини наверху за спущенными белыми шторами долго горел огонь, гас и снова зажигался...
XXXVI
Валентин пробыл в Петербурге ровно столько, сколько говорил Федюков, т. е. один день. Но случилось это потому, что в Петербург он попал только на восьмой день по выезде из дома.
По дороге, около Твери, как и полагалось, встретил приятеля, т. е. человека, сделавшегося приятелем после встречи. Этот человек сказал, что тоже скоро поедет в Петербург, а сейчас пока заедет домой. Валентин завернул к нему, так как приятнее было ехать вместе, тем более что остался неоконченным душевный разговор, который незнакомцу необходимо было закончить. Потом еще куда-то завернули с новыми приставшими к ним приятелями. Новые приятели даже иногда спрашивали, не пострадает ли из-за отсрочки у Валентина то дело, для которого он ехал.
Валентин говорил, что не пострадает, а если и пострадает, то это совершенно неважно.
И все, тронутые такой дружбой и самоотверженностью, почувствовали бы себя положите-льно свиньями перед этим благородным человеком, если бы после такого ответа не махнули рукой также и на свои дела.
У них у всех был такой заряженный вид, когда они шли целой гурьбой, не видя никого пе-ред собой, что прохожие сами собой раздавались перед ними, как перед людьми, поглощенными делом чрезвычайной важности.
Они так боялись мысли, что разъедутся и не увидят больше друг друга, а главное, Вален-тина, - что поминутно писали нетвердыми руками свои адреса друг другу, пристроившись на ходу, на вокзальном подоконнике, забывая, что эти адреса и так уже напиханы у каждого во все карманы.
- Черт знает что, - говорил один, полный бритый и красный человек в котелке, сдвину-том на затылок, по-видимому, актер, бывший все время больше других в возбужденном состо-янии. - Черт знает что, ведь я тебя не знаю совсем, - говорил он Валентину, - может быть, ты мерзавец первой руки, и этих дьяволов тоже не знаю, а мы друзья! Скажи мне: "Поедем, Сергей, в Астрахань" - и я поеду; в чем сейчас есть, в том и поеду. Вот, брат, как!...
- В Астрахань пока не нужно, - сказал Валентин.
- Не нужно? Ну, черт с тобой. Напиши, когда нужно. Да, адрес мой!... Получай.
В результате всех этих странствований и завертываний то к одному, то к другому, Валентин увидел себя в Царском Селе у совершенно незнакомого молодого светловолосого господина, который на него странно смотрел, сидя в кресле своего кабинета.
- Я что-то ничего не помню. Это так и нужно? - спросил у него Валентин, повернув к нему голову с подушки дивана.
- Все обстоит благополучно, - сказал господин, поспешно засмеявшись. Перед тобой Андрей Лазарев.
- А, ну в таком случае хорошо, - сказал Валентин. И тут он вспомнил, что его путь, собственно, простирался только до Петербурга.
Не входя в бесполезные вопросы о том, почему он здесь, Валентин выехал в Петербург, оставив новому знакомому на сохранение свои чемоданы.
Но, приехав в Петербург, он увидал, что дела у него здесь нет никакого. Он только зашел в свой любимый ресторан на углу Невского и Морской, позавтракал, потом, уходя, остановился около радостно узнавшего его швейцара и довольно долго говорил с ним, загораживая всем дорогу своей большой фигурой. Расспросил у него, как он живет, не женился ли за это время, на что швейцар отвечал, что, слава богу, женат уже 20 лет.
- Это хорошо, - сказал Валентин.
Оттуда прошел на набережную, разукрашенную по случаю приезда французского президен-та флагами.
По Неве шел тяжелый серый броненосец; на борту около наклоненных назад четырех толс-тых труб стояли маленькие человечки и махали руками и платками.
С берега им тоже махал собравшийся народ.
- Знакомых, что ли, увидал? - спросил Валентин у молодого фабричного, тоже мимохо-дом махавшего снятым суконным картузом.
- А черт их знает... французы, - сказал тот и прошел мимо.
Валентин посмотрел вдоль набережной, как на вечернем солнце золотится тонкий шпиль адмиралтейства, как по широкой Неве бегут, дымя, беленькие пароходики, наполненные мужчи-нами в шляпах и дамами с белыми зонтиками, как играют радуги от освещенной вечерним солн-цем воды на высокой чугунной решетке Летнего сада, с его белеющими сквозь зелень статуями.
И далеко, без конца отражаясь в две линии перевернутыми в воде зданиями, расстилался Петербург, блестя ослепленными вечерним солнцем бесчисленными окнами домов, дворцов, крышами, шпилями, чугунными узорчатыми решетками и флагами судов на реке.
Валентин вдруг почувствовал, что он ехал сюда именно затем, чтобы постоять вот так в вечерний час, посмотреть на реку, на взвивавшегося на фоне неба бронзового коня с Петром в венке, на темную громаду Исаакия, пройти по освещенному вечерним солнцем Невскому с его нарядной, всегда праздничной толпой, с бесконечной туманной перспективой домов, магазинов с белыми полотняными навесами от солнца над окнами.
Сделав все это, вдохнув полной грудью этот петербургский воздух, Валентин почувствовал, что его дела окончены.
Потом, взяв билет до Царского, поехал к Лазареву. Кто был этот молодой человек, он так и не знал и не помнил, почему он к нему попал.
Когда Валентин приехал к нему, чтобы проститься и по своему обыкновению извиниться, хозяин сидел у письменного стола и что-то писал.
Но он сейчас же встал, торопливо прошелся по ковру, шершавя с затылка к макушке корот-кие волосы, и остановился перед Валентином.
- Умный человек должен не создавать факты, а переставлять их по своему усмотрению и делать из них дела... - сказал он, положив руку на плечо Валентина и нерешительно глядя ему в глаза своими странными глазами, как бы готовясь в случае несовпадающего настроения собесед-ника сразу изменить тон и смысл сказанного, обратив все в шутку и каламбур.
Он снял руку с плеча Валентина и отошел к окну, потом быстро повернулся и, продолжая стоять там, сказал:
- Это великая мысль, Валентин. Власть получает не тот, кто создает факты, а тот, кто использует положение вещей.
Валентин пристально посмотрел на него.
- Создано и без того много: пора пользоваться? - спросил он.
Лазарев, как-то встрепенувшись, вскинул на него глаза. И одну секунду они стояли друг пе-ред другом, как стоят двое, когда у них сказано что-то важное, но каждый из них не знает, что у его собеседника в душе на этот счет: понимает ли он его как единомышленник или как опасный человек?
Валентин чуть заметно улыбнулся.
- А ужинать дома будем? - спросил он.
- Будет... величайшая война, - не сразу и медленно сказал Лазарев, не отвечая на вопрос об ужине и глядя, сощурив глаза, на окно.
Валентин молча поднял на него глаза.
- Будет, факт? - сказал он.
В лице Лазарева опять что-то дрогнуло между улыбкой и боязнью, и он, внезапно изменив тон, размашистым русским жестом взял со стола котелок и сказал весело:
- Едем ужинать!
Ужинать поехали, а на следующий день, когда Валентин собрался уезжать, Лазарев удивле-нно спросил:
- А разве ты свои дела в Петербурге уже кончил?
- Кончил, - сказал Валентин.
- Скоро...
Провожая Валентина в переднюю, Лазарев опять положил ему руку на плечо.
- Ты серьезный человек, Валентин... Если бы тебе, - он помолчал, кто-нибудь предло-жил интересное дело... во всероссийском масштабе, - сказал он, описав широкий круг рукой, - ты принял бы его? Я вижу, что мы с тобой очень умные люди.
- Только ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.
Лазарев, глядя на него, тем же тоном, каким сказал это Валентин, повторил:
- Ни торговли, ни поставок, ни финансов, ни партий.
- Хорошо, только как с Уралом? Отложить?
- Урал отложи: не уйдет.
- Это верно, - сказал Валентин.
- Если пришлю телеграмму, приедешь?
- Присылай, приеду, - сказал Валентин. - Факты нужно не создавать, а использовать созданные, и они дадут власть, - прибавил он.
Лазарев опять бросил на него тот же взгляд и, вдруг весело рассмеявшись, крикнул, как бы придавая этому шуточное значение:
