Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
Медленно брел я назад к станции. Парк. Может быть, перед смертью Севастьяну вспомнилась эта именно каменная скамья под кедром. Контур вон той горы мог быть монограммою какого-нибудь незабываемого вечера. Все это место представлялось мне гигантской кучей мусора, в которой, я знал, был зарыт темный драгоценный камень. Моя неудача была дикой, ужасной, мучительной. Свинцовая неповоротливость всякого усилия во сне. Безнадежное обшаривание расползающихся под руками вещей. Почему прошлое так ополчилось против меня?
«Что ж мне теперь делать?» Речку жизнеописания, которое мне так не терпелось начать, на одном из последних изгибов заволокло бледным туманом – как вот долину, на которую я глядел. Оставить все как есть и все-таки написать книгу? Книга с пробелом. Недоконченная картина: мученик со стрелами в боку, с нарисованными конечностями, на которые еще не положена краска.
Я был растерян, и было чувство, что мне некуда идти. Я так долго обдумывал всякие способы найти последнюю любовь Севастьяна, что понимал, что практически не было другого способа узнать ее имя. Имя! Я чувствовал, что узнал бы его тотчас, кабы добрался до этих засаленных черных фолиантов. Бросить все это и заняться сбором некоторых других подробностей, касавшихся Севастьяна, которые были мне нужны и которые я знал, где раздобыть?
В таком-то отупелом состоянии я сел в медленный местный поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда, может быть, в Швейцарию… Но нет, я не мог преодолеть жгучей боли от своей неудачи, хотя и старался забыться чтением английской газеты, которую прихватил: это был мой урок, так сказать, – читать только по-английски в видах предстоявшего мне труда… Но как приступить к тому, что далеко не закончено в голове?
Я был в отделении один (как обычно бывает во втором классе таких поездов), но на следующей станции вошел небольшого роста человек с густыми бровями, поздоровался на европейский манер, на французском с сильным гортанным выговором, и уселся напротив. Поезд бежал прямо в закат. Вдруг я заметил, что пассажир этот мне улыбается.
– Прегграсная погода, – сказал он и снял котелок, обнажив сплошную розовую плешь. – Вы англичанин? – спросил он, кивая и улыбаясь.
– М-да, в данный момент, – ответил я.
– Я виду, вижу, что вы читаете английский джугрналь, – сказал он, указывая пальцем; потом поспешно стянул лайковую перчатку и снова показал (может быть, ему кто-то сказал, что указывать пальцем в перчатке неучтиво). Я что-то пробормотал и поглядел в сторону: и вообще-то не люблю поездной болтовни, а теперь и подавно был к ней не расположен. Он посмотрел в направлении моего взгляда. Низкое солнце зажгло множество окон большого здания, медленно поворачивавшегося, показывавшего то одну исполинскую трубу, то другую, покуда поезд, погромыхивая, проходил мимо.
– Это есть, – сказал человечек, – «Фламбаум и Рот», большая фактория, фабрика. Бумага.
Засим последовала небольшая пауза. Потом он почесал свой большой блестящий нос и наклонился ко мне.
– Я бывал, – сказал он, – Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкастль.
Он посмотрел на свой оставшийся незагнутым большой палец.
– Да, – сказал он. – Иггрушечное дело. До войны. И я немного футбол игграл, – прибавил он, заметив, наверное, что я глядел на неровное поле с двумя унылыми воротами по краям – у одних недоставало перекладины.
Он подмигнул; его усики встопорщились.
– Один граз, вы знайте, – сказал он и задрожал от беззвучного смеха, – один граз, вы знайте, я бгросаю, бгросал мяч из «аут» и прямо в гол.
– Вот как, – сказал я устало, – и что же, попали?
– Ветегр попал. Это была гробинзонада!
– Как вы сказали?
– Гробинзонада – прегграсный фокус. Да… Вы вояжигруете далеко? – осведомился он вкрадчивым, наилюбезнейшим голосом.
– Этот поезд, – сказал я, – дальше Страсбурга как будто не идет.
– Нет; я имею, имел в виду в общих чегртах. Вы путешествуете?
Я сказал, что да, путешествую.
– По чему? – спросил он, слегка склонив голову набок.
– По прошлому, может быть, – отвечал я.
Он кивнул так, словно понял. Потом опять наклонился ко мне, дотронулся до моего колена и сказал: «Я тепегр пгродаваю кожу – вы знайте – кожаные мячи, для дгругих, чтобы игграть. Стагрый! Не сильный! Еще намогрдашники собакам и подобное».
И он опять похлопал меня по колену. «Но граньше, – сказал он, – пгрошедший год, четыре пгрошедшие годы, я был в полиции – нет, нет, не весь, не совсем… Ггражданского платья. Понимайте меня?»
Я посмотрел на него с внезапно пробудившимся интересом.
– Позвольте, – сказал я, – это наводит меня на мысль…
– Да, – сказал он, – если вам нужна помощь, хоггрошая кожа, cigarette-étuis[64], ремни, совет, пеггрчатки для бокса…
– Пятое и, может быть, первое, – сказал я.
Он взял свой котелок, лежавший на лавке подле него, аккуратно надел его (причем его адамово яблоко заходило вверх-вниз), а потом с сияющей улыбкой, быстрым движением снял его, приветствуя меня.
– Мое имя Зильбегрманн, – сказал он, протянув руку. Я пожал ее и в свою очередь назвал себя.
– Но это не английское! – воскликнул он, шлепнув себя по колену. – Это грусское! Гаврит пагрусски? Я знаю немногие дгругие слова… пождите… Да! Ку-коль-ка.
Он умолк на минуту. Я обдумывал идею, которую он мне подал. Не обратиться ли в частное сыскное агентство? Что, если человечек этот и сам мог бы мне помочь?
– Риба! – вскричал он. – Вот дгругое. Фиш, так? и… Да. Бграт, милий бграт[65].
– Мне пришло в голову, – сказал я, – что если бы я описал вам свое затруднительное положение, то может быть…
– Но это всё, – сказал он со вздохом. – Я говорю (он опять стал загибать пальцы) литовский, немецкий, английский, фгранцузский (и опять остался большой). Забыл пагрусски. Весь! Совсем!
– Не могли бы вы… – начал я.
– Все, что угодно, – сказал он, – кожаные поясы, кошельки, записьменные книжки, рекоммендации.
– Рекомендации, – сказал я. – Видите ли, я пытаюсь отыскать одного человека… русскую даму, которую я никогда не видел и имени которой не знаю. Знаю только, что она какое-то время жила в одной гостинице в Блауберге.
– А-а, хогрошее место, – сказал г. Зильберман, – очень хогрошее, – и опустил кончики губ с выражением важного одобрения. – Хогрошая вода, пгроменад, казино. Что вы хотите мне вам сделать?
– Ну, сначала, – сказал я, – я хотел бы знать, что в таких случаях можно сделать.
– Лучше вы оставьте ее, – быстро проговорил г. Зильберман.
Потом он подался головой вперед и его пушистые брови пришли в движение.
– Забудьте ее, – сказал он. – Бгросьте ее из вашей головы. Это без полезно, не без опасно.
Он смахнул что-то с моей штанины, кивнул и откинулся назад.
– Не в том дело, – сказал я. – Вопрос тут «как», а не «зачем».
– Каждый как имеет свой зачем, – сказал г. Зильберман. – Вы находите, находили ее фигугру, кагртину и теперь хотите находить ее саму сами? Это не есть любовь. Пфах! Повегрхность!
– Да нет же, – воскликнул я, – совсем не то. Я понятия не имею, как она выглядит. Но, видите ли, брат мой умер, и он ее любил, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все это довольно просто.
– Печально! – сказал г. Зильберман и покачал головой.
– Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – и мне интересна всякая подробность его жизни.
– Что в нем болело? – хрипло спросил г. Зильберман.
– Сердце, – ответил я.
– Сегрдце! Плохо. Очень много предупреждений, очень много… генегральных… генегральных…
– …репетиций смерти. Да, это так.
– Да. А сколько лет?
– Тридцать шесть. Он писал книги, под именем своей матери. Найт. Севастьян Найт.
– Запишите здесь, – сказал г. Зильберман, подав мне чрезвычайно изящную новую записную книжку, в которую вставлялся прелестный серебряный карандашик. С трыктрыкающим звуком он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и отдал мне книжку.
– Вам нгравится, нет? – сказал он с искательной улыбкой. – Позвольте вам маленький презент.
– Это очень мило, но право… – сказал я.
– Ничего, ничего, – сказал он, махнув рукой. – Итак, что вы хотите?
– Я хочу, – ответил я, – иметь полный список всех, кто стоял в отеле «Бомонт» в июне 1929 года. Мне также желательно иметь некоторые сведения о том, кто они, по крайней мере женщины. Мне нужны их адреса. Мне нужно удостовериться, что под иностранным именем не скрывается русская. После этого я выберу наиболее вероятную или вероятные из них и – —
– …и попытайтесь их найти, – сказал г. Зильберман, кивая. – Хогрошо! Очень хогрошо! Я имел, имею всех отельегров вот здесь (он показал свою ладонь), и это будет легко. Ваш адрес, пожалуйста.
Он достал другую записную книжку, на этот раз очень потрепанную, из которой вываливались, как осенние листья, некоторые странички, исписанные вдоль и поперек. Я сказал еще, что буду безвыездно ждать его в Страсбурге.
