Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
В залах были развешены поколения императорских портретов, в церкви мраморные доски с именами выпускников, нашедших геройскую смерть в деле против Польских мятежников либо противу Горцев, - но юный паж был уже напитан бессмертием иного рода.
Он сразу же отказался вертеть карусель, на которой традиционно катались камер-пажи, - и победил: этого дружелюбного мальчугана оказалось невозможным застращать обычными дубовыми линейками, а исколотить до полусмерти было опасно. Несколько позднее Сабурова ради его живого, общительного нрава отвезли в Зимний дверец поучаствовать в игре с кем-то из великих князьков, и когда тот вздумал жулить, Петруша, не раздумывая долго, так накостылял ему по шее, что бедный великий князек даже разревелся.
Это, подчеркиваю, был, вероятно, первый случай, когда Сабуров поднял руку на человека - и сразу на особу царской фамилии! И никто не придал должного внимания этим задаткам будущего динамитчика...
Расположенный ко всем, Петруша прекрасно ладил с товарищами, правда, совершенно несоразмерно огорчаясь малейшими проявлениями неприязни. Он словно бы даже сострадал тем, кто его недолюбливал: тайная неприязнь к добру была в его глазах подобна мучительной тайной болезни: этой болезнью был страх собственной ущербности, оборачивающийся любовью к чинам. Сабуров же не обратил ни малейшего внимания на то, что его сделали камер-пажем позже, чем он на то имел право как первый ученик, и приставили не к особе государя императора, а всего лишь к одному из великих князей: руководство уже догадалось, что этот приветливый, неизменно жизнерадостный баловень природы иногда способен на неожиданные выходки.
Именно собственный опыт подсказывал Сабурову, что административные механизмы не имеют средств воздействия на человеческие чувства: они могут лишь повесить на тело человека орденскую ленту или кандалы, но будут эти знаки возбуждать уважение, зависть, сочувствие, презрение или гнев это от механизмов уже не зависит. Точно так, химик может лишь соединять вещества, а вступают в реакцию между собой они уже по собственным законам.
Я полагаю, новоиспеченный паж с его чрезмерным чувством справедливости не угодил в солдаты за какую-нибудь провинность лишь потому, что и в Пажеский корпус начала проникать "эпоха великих реформ". Репетируя умение изящно гнуться на дворцовых церемониях, пажи с некоторых пор начали кривляться, а самое главное, - в корпус проникло почти общее желание учиться или, что гораздо важнее, уважать того, кто это делает.
Общее одобрение дарованиям юного Сабурова прочно обеспечило ему первое место на все будущие годы обучения. Сабуров с полной убежденностью заявлял, что скучными бывают лишь те профессии, которые не уважаются людьми.
Петруше представлялись увлекательными даже маневры - именно там он впервые открыл: армия не выйдет вовремя к нужному рубежу, если на то не будет ее доброй воли.
А пока - преподаватель математики пророчил ему блестящую будущность, преподаватель физики просил его сделать обзор новейших достижений по иностранным источникам. В химии они с приятелями предпринимали столь рискованные опыты, что в конце семидесятых их непременно приняли бы за "динамитчиков". Самостоятельные занятия зоологией позволили ему сформулировать гипотезу "О роли ублюдков в эволюции животного мира", с интересом встреченную миром ученым.
Но самое сильное впечатление в зоологии на него произвели не Левиафаны, вроде китов или слонов, а - губки. Оказалось, что самостоятельность их клеток делает губки практически бессмертными: если их даже протереть сквозь сито, а полученную кашицу опустить в морскую воду - из нее вскоре взрастет новая губка. Вот как! Слон, имеющий единственный центр управления, может быть поражен единственной пулей, а губка, образованная сотрудничеством самостоятельных клеток, оказывается бессмертной!
Сабуров удивлялся, почему в солиднейших исторических трудах имеются мельчайшие подробности о сменах династий, о территориальных приобретениях, о каждом черепке и надписи на каждой гробнице - но нет ничего о жизни миллионов безвестных людей, которые корчевали леса, прокладывали дороги, обтесывали камни. А главное - о чем они мечтали, что чувствовали, как относились друг к другу?
Сабуров уже начинал понимать, что без этого никогда не разрешить величайшую загадку истории: закон наследования нравов, похожий на закон наследования биологических форм: корова родит корову, а тигр тигра.
Вкусы, положим, передаются подражанием; но почему одним мы подражаем, видя их лишь издали, а других не замечаем и в упор? Почему крестьянин подражает соседу и не подражает (за редким исключением) барину или цыгану? А цыган не подражает мужику, веками общаясь с ним? Почему сам Петр Сабуров подражает Феклуше и не подражает Николаю Павловичу?
А литература!.. В России не было ни одного сколько-нибудь заметного деятеля, который первым толчком не был бы обязан учителю словесности.
Снова смертные взращивают бессмертных - в этом Вы правы, Петр Николаевич. Но ведь с помощью бессмертных же! Не к смертным же Вы причислите шиллеровского Вильгельма Телля и тургеневского Инсарова? Ведь именно на уроке литературы Вы отчетливо ощутили, что они, выдуманные, Ваша дружеская компания, а не рыжий Васильчиков или черный Клюгенау. Ведь именно читая "Накануне", Вы почувствовали, что даже собственное Ваше тело - это еще не Вы: у Вас нарывал палец, и вдруг Вы сказали себе: "Да пусть он себе болит - мне-то какое до него дело?" - это ведь бессмертное начало почувствовало свою отдельность от бренной плоти!
А Некрасов! Но и в самые пылкие минуты Вы мечтали только о кандалах и казематах (и в конце концов сумели-таки их обресть!).
Но слаще всего на свете было упоение горячечной юношеской дружбой с двумя-тремя единомышленниками - дружбой, особенно упоительной оттенком заговорщичества, замешенным на приобщении к тайнам "Колокола" и "Полярной Звезды".
Может быть, именно вспоминая свои юные годы, Сабуров и писал, что величайшие общественные движения одушевляет надежда, и не отчаяние.
Но давайте спросим себя: а не является ли надежда сама по себе драгоценным ферментом? Давайте сочтем ученых, путешественников, литераторов, не говоря уже о множестве деятельных, порядочных людей, без которых свету не стоять, сочтем деятелей, чья молодость пришлась на эпоху великих надежд, и диву дадимся: не она ли - эпоха великих иллюзий - взвела в их душах эту невиданную дотоле силу стремления?
Что вам больше нравится: душа-пружина, рожденная надеждой, или душа-кисель, рожденная безвременьем? Еще неизвестно, что плодотворнее и даже безопаснее: обманчивая заря на горизонте, породившая легион земских деятелей, или безобманная пасмурность под нескончаемое "Вале-вале-вале-вале...".
Эпохи, как и людей, следует судить не только по делам, но и по чувствам, не только по плодам, но и по надеждам: аукнувшись сегодня, они могут откликнуться плодами через десятки лет.
Великие надежды не обманывают до конца - просто они приносят не то, чего мы ждали.
Лекарства для спасения России были очевидны всем: европейские учреждения, просвещение и благодетельная гласность: даже такой консерватор, как историк Погодин, пишет в листках, которые друзья тайно передают друг другу, что "без гласности (разумеется, в пределах благоразумной осторожности) всякая ложь, неправда, обман получают право гражданства в государстве". Правда, гораздо больше, нежели из собственной жизни, Петруша узнавал о злодеяниях властей в общественно-политическом и литературно-художественном салоне своей двоюродной тетушки Варвары Петровны Арсеньевой, составленном, как и все подобные салоны, умнейшими и образованнейшими людьми России: бесспорное свое право на это звание они могли подтвердить дипломами, выданными им умнейшими и образованнейшими людьми России, составляющими салон Варвары Петровны. В этом же салоне Сабуров и усвоил скорые и несомненные рецепты спасения Отечества.
Но неужели, думалось ему, одни лишь названия европейских учреждений будут так благодетельны? Ему трудно было представить Феклушу, размышляющую над курсом акций Ост-Вятской компании, а Николая Павловича осуществляющим право депутатского запроса кабинету министров.
И просвещение: сосчитал ли кто-нибудь наличный состав и качество учителей, которых правительство разошлет в будущие массовые школы? Не приступят ли массовые школы к массовому распространению невежества, которое уже будет считать себя образованным, а потому сделается вместо жалкого отвратительным - и окончательно безнадежным? И когда масса "образованной" дикости устроит массовый спрос на вожделенном свободном рынке свободной печати, не схватятся ли в салоне Варвары Петровны за голову и не завопят ли о благодетельной цензуре (которая, как немедленно выяснится, иногда впадает в крайности, но Белинского и Гоголя пропускала же все-таки, хотя и не без потерь) и о благодетельном невежестве, ограждавшем простой народ от особенно утонченных мерзостей?
