Асар Эппель - In Telega (cборник статей)
Обычно руины - всего лишь развалины, и только античный мир оставил их нам как эстетическую самоценность, хотя и без замков с привидениями, башен царицы Тамары и румынского вурдалака Дракулы. Так что опять Гоголь. Для нас и о нас.
"Самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечноцветущей природой - всё существует для того, чтобы будить мир, чтобы жителю севера как сквозь сон представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, - вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне... невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, - чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком..." Касательно воздуха в одном письме даже уточняется: "Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри".
А мы (и остальной мир тоже) "из среды хладной жизни" давно приникли на манер первых квиритов к сосцам Капитолийской волчицы, хотя сама волчица изваяние скорей этрусское, а Ромул и Рем самочинно приделаны к ней Гульельмо делла Портой в шестнадцатом веке.
И все-таки это, пожалуй, мы с вами, сызмала не знавшие каррарских акантов и клеверных табернаклей, мы, ложноклассические, пустяково-рококовые, сецессионные и функциональные, оставившие после себя в лучшем случае вполне рукотворное сельбище - EUR, воплощенную муссолиниевскую фантазию духовного ранжира, горизонтальную идею наперекор семизвонным холмам, так что не спасают даже ни экстравагантность здешнего "гриба", ни стадион, ни рафинадный кубик "колизея", зато делают свое дело пинии - единственные на свете деревья, сочетающие в себе горизонталь с вертикалью.
А Гоголь, тот про свое: "И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!.. Вот предстали перед ним все домы, которые он знал наизусть: Palazzo Ruspoli с своим огромным кафе, Piazza Colonna, Palazzo Sciarra, Palazzo Doria; наконец, поворотил он в переулки, так бранимые иностранцами... где изредка только попадалась лавка брадобрея с нарисованными лилиями над дверьми, да лавка шляпочника, высунувшего из дверей долгополую кардинальскую шляпу, да лавчонка плетеных стульев, делавшихся тут же на улице..."
На улочках и улицах этих история не просто представима, но ощущаема и реальна. В той вон таверне, например, всё еще уваривают для Императора коровьи щеки, вымоченные в известковой воде особого источника; все еще взбираются на макушку Святого Петра по внутрикупольной лесенке, слегка накренясь сообразно яичной скорлупе стены, ослики, навьюченные комками свинца и кирпичом, и никогда им уже не попастись на лужайке в термах Каракаллы. Микеланджело, только что поколотивший подрядчика за то, что лентяй не гасит известь на века, сам доглядывает за работами, а заодно сочиняет сонеты Виттории Колонне. За Тибром, но на своем наречии, потомок строивших Колизей иудейских рабов Иммануил Римский в свою очередь слагает сонеты тоже; тихо договариваются в темнице о будущем человечества апостолы Петр и Павел; как всегда, на вилле Зинаиды Волконской множество гостей и вообще русских в Риме несчетно: и Тургеневы, и Герцен Александр Иванович, и Вяземский, и Жуковский, и - мимоездом - сам Достоевский, наверняка угадавший, что и здесь будут свои бесы, всполошенные мордатым мегаломаном; все еще захаживает в Ватикан, хотя давно умер, поэт Вячеслав Иванов; все еще пишет эскизы Александр Иванов; наводит мистические мосты с католицизмом Владимир Соловьев, а увлеченный военный человек Павел Муратов сочиняет драгоценную книжку "По Италии".
В обратную же сторону, в простуженную землю Септентрионов отправляются Фьораванти и Алевиз Фрязин, Росси и Растрелли, Труцци, Чинизелли, Тальони, Трезини, Чеккетти - всех разве перечислишь?..
И ничто не исчезает... Ничто не исчезает? Так уж! А то, что разворотили потрудившиеся не хуже гуннов гении Ренессанса, для быстроты добывавшие мрамор прямо в Колизее? А сказанный Микеланджело, пробивший окна в Пантеоне? А помянутый мегаломан, прорубивший проспект через римский форум?
И все-таки всё остается. Пусть в виде своего отсутствия или кругов на воде, пусть следом ящерицы на камне. Взять римский диалект - романеско. Мой друг рассказывал, что его бабушка вполне обходилась римской речью, да и сам он еще кое-что понимает, да и на улице нет-нет кто-нибудь обронит словцо. И хотя не пишет больше на веселом наречии неприличных своих сонетов приятель Гоголя Белли, и нынче, условно говоря, in bocca romana сплошь lingua toscana, но несметные количества перелетных скворцов в кронах EURского парка уж точно гомонят на романеско, обсуждая, куда и как лететь дальше...
Скворцы над Римом! Такого больше нигде не увидишь. В тихий весенний или осенний день, едва тишина оборвется резким звуком или выхлопом мотоцикла, на котором потомок цезарей промчался к своей славе или бесславью или просто на службу в магазин, где, скажем, обувает дам, взирая при этом на них замшевыми глазами, так вот достаточно любого внезапного звука, и с только что многозвучно щебетавших и гомонивших деревьев срываются миллионы птиц и собираются в поднебесье огромными шарами - подобиями японского фейерверка, только сейчас шары черные и выглядят фейерверочным негативом. И шаров этих бессчетно. И в каждом согласным движением коловращаются тысячи скворцов. И "на блистающем - по словам Николая Васильевича - серебряном небе" или не на серебряном, "но невыразимого цвету весенней сирени" шары эти мерцают, то возникая, то исчезая, а получается так потому, что, когда птичий сонм закладывает вираж и ложится на крыло, то есть, по определению Вазари, видится "в пространственном сокращении", он для нашего глаза растаивает, но мгновенье спустя вспыхивает четкой чернеющей сферой, и шаров этих - не сосчитать, и одни чернее, потому что ближе, другие серее и еще серее, и еще бледнее или потому что дальше, или потому что легли на крыло, и сколь бы высоко в небо вы ни глядели, всюду медленное воздухоплавание уже почти неразличимых птичьих сфероидов, и совсем уже угадываемых, и, возможно, уже только померещившихся.
И если небеса зеркальны земле, то так же бессчетны вглубь слои римских тысячелетий. В феллиниевском "Риме" копающий метро инженер сетует, что, сколько ни рой, до конца не докопаешься, а в музее на Капитолийском холме бесконечный пирог веков вовсе ошеломляет. Вот вроде бы самые древние погребения - всего лишь бурые пластиночки бывших костей в абрисе угадываемого скелета, однако внутри одного из них какая-то горстка серых чешуек - подобие самой далекой птичьей стайки, а это, оказывается, не родившийся римлянин в материнском чреве...
Успей дитя появиться на свет, его бы наверняка вскормила волчица...
Моему коллеге, Андрею Сергееву, Ахматова как-то сказала: "В Риме всего слишком много. Человек этого построить не мог. А если не человек - то кто?.."
Вот именно - кто? И как. Как возведен Колизей? Как в голове можно было держать столь невероятный замысел? На чем чертились бессчетные чертежи? Чем и кем чертились? Какие десятники умудрялись в них разобраться?..
И что вообще представляет собой тот, кто "этого построить не мог"? Как трактовали его наши соотечественники, пусть не тайновидец Владимир Соловьев, но приверженный типажу Гоголь?
"...Это особенное выражение римского населения... этот живой, неторопящийся народ, живописно и покойно расхаживающий по улицам без тягостного выражения в лицах... народ, в котором живет чувство собственного достоинства: здесь он il popolo, а не чернь, и носит в своей природе прямые начала времен первоначальных квиритов".
Но кто тогда малюет где ни попало делирические граффити, а на вагонах метро живого места не оставляет? Кто поганит вечные стены серпами и молотами или свастиками? Кто возглашает несмываемые "еvviva" всякому шуту и пустомеле? Откуда эти политические крайности?
Что ж всё так, но по этому поводу не стоит печалиться, к тому же вокруг благоухают всяческие лавры, мирты и лимоны, и правильней всего вкусить от пасты и вина. Это священнодействие. Так римлянин причащается своей вечности.
А Тирренское море иногда почему-то не пахнет ничем, даже морем, а цвета оно зеленоватого, наверно, оттого, что впадает в него оливковый Тибр. И возможно, к колориту этому благоволит мешкотное Время, притекающее из фонтана на Пьяцца Матеи, столь полюбившегося Бродскому: "На площади один из самых очаровательных фонтанов в мире: молодые люди с черепахами, Fontana delle Tartarughe - то, от чего становишься физически счастливым".
Я тоже был физически счастлив, оказавшись возле. Юноши, вполоборота сидящие по ободку нижней чаши, одной рукой зачем-то подсаживают или понуждают ("через плечо слагая черепах", как сказал Вячеслав Иванов) медлительных черепах Вечности перевалиться через бортик верхней чаши, чтобы не мешали торопиться жить, а черепахи переваливаться не спешат, а юноши их подталкивают, но так как черепахи, чтобы не докучать юношам, а быть унесенными оливковым Тибром в зеленое Тирренское мире, всё никак не перевалятся, - юноши, торопя Время и торопясь жить, уносятся на бешеных мотоциклах вспугивать скворцов, малевать граффити и на каждой скамейке усаживать верхом на свои джинсовые бедра джинсовых подруг... И так было и будет, ибо вскормленных волчицей, их в случае чего непременно спасут гуси и упасут апостолы...
