Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы
— Папочка! — бросилась к нему Тата. — Как ты хорошо говорил сегодня.
— Александр Николаевич, выходите на вызовы, — кричал озабоченно распорядитель.
Миша отошел в сторону.
Пока пели, читали, танцевали, он медленно прохаживался по пустынному коридорчику, между уборными.
Когда начался антракт, Тата пробежала мимо него и кинула:
— Не хотите ли пойти в зал?
— С удовольствием, — ответил Миша, и они пошли, с трудом проталкиваясь среди наполнявшей проходы, поднявшейся с мест, гудевшей сотнями голосов толпы.
Кого-то высматривая, Тата таскала своего кавалера и в буфет, и в гостиные, и опять в зал.
— Фу ты, какая толкучка, невозможно никого найти! — с досадой сказала Тата, зорко оглядываясь по сторонам.
— А кого вы ищете? — сам не зная для чего, спросил Миша.
— Мало ли кого! Вот нескромный вопрос! — засмеялась Тата. — А вот эта дама, кажется, ищет вас. Как она смотрит.
Миша обернулся.
В двух шагах от них стояла Агатова. На ней было черное бархатное платье. Неподвижно смотрели на Мишу расширенные тоскливые глаза.
— Почему эта дама имеет такой траурный вид? — шепнула Тата, с любопытством оглядывая Юлию Михайловну, и потом добавила громко:
— До свиданья, m-eur Гавриилов. Я пойду. Надо папу домой везти. Завтра пятница. Может быть, зайдете к нам? Папа очень хотел бы вас видеть. — И она быстро пошла, оглядываясь несколько раз.
— Ты очень сердишься на меня? — будто с трудом вымолвила Юлия Михайловна, подойдя.
— Ну, полно, что ты. За что? Я жалею, что мне не пришло самому в голову предложить поехать тебе, — как-то растерянно бормотал Миша, чувствуя, что действительно эта неожиданная встреча очень расстроила его.
Они молча прошли несколько шагов.
— Кто это была с тобой? — тихо спросила Агатова.
— Дочь профессора Ивякова, — как-то поспешно ответил Миша.
— Она очень хорошенькая.
— Я ее мало знаю, — пробормотал Миша и досадливо почувствовал, что краснеет.
Когда звонок возвестил начало, Гавриилов почувствовал облегчение и, торопливо усадив Агатову на ее место, пошел отыскивать свое в задних рядах.
Слушая, как читали и пели нежные и страстные слова любви, Миша чувствовал, будто тяжелая льдина надвигалась на него.
— Что с вами, мой друг? — шепнул сидевший рядом Второв. — Вы очень бледны. Вам нехорошо?
— Нет, ничего, ничего! — ответил Миша.
— С кем это вы ходили в антракте? Дама в черном, интересное лицо? — через минуту спросил неугомонный Второв.
— Это Агатова, — хрипло выговорил Миша так громко, что соседи недовольно оглянулись на него.
— Вы скрытны, как опытный заговорщик, мой друг. Браво! Я предсказываю вам смерть на виселице, — смеялся беззвучно Второв над его ухом.
Концерт кончился.
Гавриилов медлил на своем месте, вызывая последнего исполнителя, которого он не слышал. Юлия Михайловна сама подошла к нему.
— Поедем, я очень устала! — сказала она.
На улице была мокрая оттепель.
Мокрый снег бил в лицо, сырой ветер пронизывал, мутно слезились в тумане фонари.
Тупая, бессмысленная тягость давила Мишу; они ехали молча.
— Как мне было тяжело без тебя. Я совсем не могла. Тебе это неприятно? — промолвила Агатова.
Гавриилов промолчал.
У гостиницы Юлия Михайловна задержала Мишину руку.
— Может быть, зайдешь, милый, на полчаса? Я заказала самовар, — робко произнесла она.
— Нет, нет, нет! — почти с ужасом воскликнул Миша и, с силой вырвав руку, быстро пошел по мокрому тротуару.
X— К тебе какая-то дама изволила в восемь часов утра звонить по телефону и приглашать тебя на немедленное свидание по важному будто бы делу. Но я подумал, что это слишком ранний час для дамских дел, и не стал будить. Сейчас терпение ее истощилось, и она вторично требует тебя немедленно, живым или мертвым. Энергичная дама, а фамилия ее тебе, вероятно, известная, — Агатова. Внуши ей, пожалуйста, что от ее энергичных звонков, в столь неуместное время, страдаю я, перед ней ни в чем не повинный.
Так, с обычной своей насмешливостью, говорил Николай Михайлович Кучеров, стоя перед Мишиной кроватью в одиннадцатом часу утра следующего дня.
Миша не чувствовал ничего, казалось, все мысли, чувства, все как-то замерзло в нем; давила, почти до физической боли, огромная тяжесть, как глыба льда.
Машинально Миша оделся, перекинулся за чаем двумя-тремя словами о вчерашнем концерте с дядей и пошел в переднюю.
— Ты будешь сегодня вечером у Ивяковых? Ведь тебя звали, — спросил Николай Михайлович, выходя за ним.
— Не знаю, право, — неуверенно ответил Миша, почти не помня, кто такие Ивяковы и почему сегодня нужно к ним ехать.
— Сегодня у них будет интересно, кажется. И вообще это дом приятный и весьма полезный, — прощаясь с племянником, промолвил Кучеров и стал спускаться с лестницы, не дождавшись, пока Миша оденется.
— Не больны ли вы, барин, — ужасно какой бледный сегодня, — спросила заботливо Даша без той скрытой насмешливости, с которой все эти дни обращалась она к Мише. — Холодно очень сегодня. Вы бы посидели, Михаил Давыдыч, дома, отдохнули, — промолвила она с покровительственной фамильярностью.
— Нет, я пойду, — грустно сказал Миша и вышел на лестницу, а Даша глядела в щелку двери, как он медленно, будто, правда, тяжко больной, спускался, держась за перилы, испытывая внезапный припадок слабости.
На улице морозный воздух освежил Мишу, и он пошел быстрее, но холодная пустота и тяжесть без мыслей, без ощущений не рассеивались.
Юлия Михайловна порывисто поднялась от стола, за которым она что-то писала, сунула исписанный лист в ящик стола и пошла навстречу Мише, остановившемуся на пороге и оглядывающему мутными тоскливыми глазами и эту, такую знакомую, неуютную безличную комнату гостиницы, и эту женщину, такую близкую и такую чужую, мучительно не возбуждавшую в нем никаких чувств.
— Что с тобой? Отчего ты не входишь? Что с тобой случилось, ты как-то изменился за эту ночь. Миша, что с тобой? — встревоженно спрашивала Юлия Михайловна.
— Нет, ничего, — вяло ответил Миша, снял пальто, молча поздоровался и сел на низкий подоконник широкого окна, выходящего на Невский.
В томительном молчании прошло несколько минут. Юлия Михайловна прошлась по комнате, остановилась около Миши и спросила:
— У тебя какое-нибудь несчастье, тебе плохо? Бедный мой мальчик, что с тобой?..
— Я не знаю, — тоскливо ответил Гавриилов, не оборачиваясь от окна, на запотевшем стекле которого медленно чертил он какой-то узор.
Юлия Михайловна помолчала, еще раз прошлась по комнате и спросила опять, почти до шепота понижая голос:
— Тебе трудно со мной? Хочешь, я уеду, я уйду с твоего пути, если я приношу несчастье. Скажи, я сделаю все, чтобы тебе было хорошо.
— Я не знаю, — с усталым упрямством ответил Миша. Он глядел в окно на деловую суету Невского, на оживленных, куда-то спешащих господ в котелках, на дам, останавливающихся у витрин магазинов; проезжали кареты, проносились, вспыхивая синими огоньками на проволоке, трамваи; разноцветные афиши сулили соблазнительные зрелища; все говорило о быстрой, полной неугаданных возможностей жизни; а он ничего не желал, ничего не испытывал, кроме мертвой, холодной тоски; медленно водил пальцем по мутному стеклу и на все слова, все мольбы Агатовой, повторял: «Я не знаю. Я ничего не знаю».
Наконец он встал и, не глядя на Юлию Михайловну, сказал:
— Я плохо себя чувствую. Я пойду домой. Если до вечера это пройдет, я зайду.
— Вечером я уеду и больше никогда, никогда, — прошептала Агатова. Она смотрела на Мишу, будто желая запечатлеть в памяти его лицо, платье, все; но он, не взглянув на нее, не сказав больше ни слова, не простившись хотя бы поклоном, медленно вышел.
Юлия Михайловна позвонила официанту и велела ему взять билет на вечерний поезд и послать телеграмму: «Приеду завтра утром. Твоя теперь вечно»{35} — написала она совершенно спокойно. Потом она запечатала письмо, не оконченное перед приходом Миши, подписала адрес: «Михаилу Давыдовичу Гавриилову» и, заперев дверь на ключ, легла на кровать.
Миша с трудом добрался до дома. Даша с сожалением глядела на него.
— Сейчас я завтрак вам приготовлю, Михаил Давыдович. В кабинете я камин затопила, погрелись бы там, — говорила она, будто распоряжаясь.
Миша покорно прошел в кабинет и сел в низкое мягкое кресло у камина.
Он просидел там, подперев рукою голову и без мыслей глядя на потрескивающие поленья, пока через час не пришла Даша, принесла на подносе завтрак, придвинула маленький столик к креслу, спустила на темневшие ранними сумерками окна шторы, зажгла электрическую лампочку под шелковым зеленым абажуром и сказала:
