Григорий Свирский - Мать и мачеха
В домах остались лишь женщины и дети. Их начали переселять на Юбилейную площадь, будущее гетто; русских и белорусов, живших в том районе, переводили на другие улицы.
К 31 августа переселение закончилось, гетто заперли на замок. Нам нашили "латы". Желтые круги, а под ними номер дома, в который тебя запихнули. У меня был номер 488.
Об этих днях написаны книги. Одна из них -- "минское гетто". Существует также книга "История партизанского отряда No 106", вышедшая в Минске сразу после войны. Поэтому я ограничусь лишь личным опытом, расскажу о семье и тех моих друзьях, которых советская пресса вниманием обошла. Скажу также о нашем командире -- человеке сложной судьбы, Герое Советского Союза, которого вскоре лишили геройской звезды, и он оказался в Израиле, где и похоронен...
Я была старшей в семье. Кроме меня, было еще пять детей, мал мала меньше.
Мы успели отойти от горевшего Минска километров на тридцать, больше не успели: немецкие танки и мотоциклисты двигались быстрее... Вернувшись, жили в страхе. Ночью дома окружали и громили. Утром убитых находили во дворах, в квартирах с распахнутыми дверями. Девушки растерзанные, с сорванными платьями. Всюду кровь. Ночными погромами руководили немцы, но главными исполнителями были украинские, литовские и белорусские полицаи.
Я долго не верила, что среди полицаев есть и белорусы. Белорусы, в моих глазах, были народом бедным, почти нищим, но сердечным, благородным, готовым прийти на помощь. Увы, оказалось, что прохвосты есть в каждом народе...
Ночные погромы уничтожили целую улицу. Она называлась Зеленой. А затем стала от пепла и горелых бревен черной...
В еврейском комитете, назначенном немцами, оказался неведомый нам Мужкин -- партиец и порядочный человек. 6 ноября 1941 года он собрал всех евреев и сказал со слезами на глазах, что он больше ничего не может для нас сделать.
-- ...Завтра будет большой погром. Поголовное истребление... Уходите, кто куда может...
Куда идти? Все наши родственники в гетто. Решили все-таки уйти к ним, они жили в шестиэтажном доме. В большом доме, с длинными коридорами и кладовками, может быть, удастся спрятаться. К родственникам, в их квартиру, набились битком. Меня взяли тоже, а маму с маленькими детьми -- нет. Тогда и я, отодвинув дверь-стенку буфета, выскочила вслед за мамой и братиками. Мне было тогда 12 лет, без мамы я еще никогда не оставалась...
Было раннее утро. Моросил мокрый снег. На улице валялись пальто, отрезы на костюмы -- все, что считалось в нашем бедном квартале ценным и что брали с собой изгнанники. Они не знали, что смерть поджидает тут же, за дверью, и вещи им больше не нужны.
Мы брели мимо разбросанных вещей в сторону большой колонны, в которую сгоняли евреев. К колонне подкатывали крытые грузовики, в которые заталкивалась очередная партия, и евреев увозили. Немцы стояли в сторонке. Наблюдали. Евреев заталкивали в машины, били опять черные и зеленые -- такая униформа была у полицаев. Мама то и дело обращалась к полицаям, чтоб нас отпустили: "Видишь, сколько у меня детей. Помоги мне выбраться, братка!"
Те отвечали бранью, отталкивали ее. Один засмеялся, сказал: "23 года вы пожили, теперь мы поживем..." Вдруг появился какой-то немец в форме офицера СС. Мама, хорошо знавшая немецкий, кинулась и к нему. Немец вдруг оглядел нас внимательно, переспросил: "Это все твои?" -- Взглянул на ручные часы, сказал, чтоб мы никуда не уходили, через пятнадцать минут он вернется за нами...
Эти пятнадцать минут были для нас как годы. Мы искали его глазами, отчаивались. Наконец мама сказала горестно: "Он, наверное, большой шутник, этот немец. Не уйти нам..." И в этот момент немец появился, махнул нам рукой: мол, идите, и... вывел на улицу, на которой погрома не было. Он привел нас к большому дому и стал сильно, как и полагается немцу-завоевателю, стучать в какую-то дверь. Наконец открыли.
-- У тебя аусвайз (пропуск) есть? -- спросил немец у хозяина. -- Чего ж ты не открываешь?
Когда мы вошли в квартиру, немец осенил себя крестом и сказал маме:
-- И ты, и твои дети голодают, и тут я не могу тебе помочь. Даже спрятать тебя надежно не могу. Будь прокляты они, и Гитлер, и Сталин... -- И он быстро ушел.
Мы потом долго думали с мамой: кто этот немец? Решили, что партизан. Но советский партизан вряд ли свалил бы вместе, в одну кучу, и Гитлера и Сталина. Советские еще верили в Сталина. Свято. По-видимому, это был польский партизан, из разбитой польской армии. Для тех действительно был что Гитлер, что Сталин...
Когда наш немец ушел, хозяин квартиры отправил нас в погреб. Отодвинул софу, за ней вход и оказался. В этом погребе теснилось, наверное, человек двести. Мы приткнулись у входа, в темной духоте, услышали над головой топот сапог и немецкую речь. Затихли в страхе. В это время захныкал мой братик, которому было полтора года. Мы оцепенели. Один старик схватил братика: "Дай, я его успокою!" Мы не сразу сообразили, что он делает. Он схватил подушку, бросил ее на ребенка и сам навалился сверху. Так я потеряла своего первого братика...
Я была в гетто три года. Потеряла всех братьев и сестричек. Ушла к партизанам 20 октября 1943 года. А связалась с ними примерно за год до этого. Было это так.
Нас с мамой возили на работу. На кирпичный завод, в 5 километрах от города. И на торфоразработки, на Московское шоссе, в 37 километрах от Минска.
Нас везли туда на пяти машинах. Шоферы были немцы, голландцы, мобилизованные в трудовую армию. И один русский паренек лет 20, по имени Миша, который был партизанским связным. Миша долго приглядывался к моей маме, нашел с мамой общий язык и открылся ей, кто он, и просил помочь. У партизан нет соли, мало муки, нет тарелок, ложек, не можем ли раздобыть?
Как раздобыть то, чего у нас уж давненько не было? Мы поменяли мамино пальто и вещи, которые у нас еще оставались, на соль, муку, я собирала у подруг ложки, котелки, одежду (в лесу все пригодится) и передавала Мише.
Миша дважды предупреждал об "акциях" по истреблению евреев. Спас дважды, а в третий раз не смог. Спасла случайность. Мама была больна, сказали, что тиф. И на работы я отправилась без нее. В этот раз Миши почему-то не было. И голландца тоже. Шоферами были незнакомые солдаты. Машины с евреями двинулись не к кирпичному заводу, как предполагалось, а в Тучинку, где расстреливали. Видно, пришла наша очередь... Это было 28 июня 1942 года. Нас подвезли к котловану. Выгнали из машин, поставили у обрыва. И с машины заработал пулемет. Я упала в яму. Меня придавило. Залило чем-то теплым. Я не сразу поняла, что это кровь убитых. Чувствую, дышу. Кажется, жива. А дышать все тяжелее. Стала выбираться из навала трупов. Выкарабкалась, пытаюсь встать на ноги. Не могу. Пуля попала в ногу. Тогда я поползла. Прочь от ямы. Доползла до кустов. Всю ночь пролежала там. А утром на меня наткнулась крестьянка, которая пасла корову. Заохала, подхватила меня на руки, притащила в свой сарай, обмыла рану. Я у нее лежала неделю. Через неделю проезжала мимо двуколка, на ней сидят немцы. Моя крестьянка их остановила и говорит, видно, про меня. "Зачем же спасала?" -- мелькнуло у меня горькое. Один из немцев подходит и спрашивает, откуда я. Деваться некуда, признаюсь, что из гетто.
-- Откуда, говору? -- переспросил он. -- По этому "говору" поняла я, что они белорусы. Только в немецкой форме. Они меня и привезли в партизанский край.
Партизанский край находился в глухих лесах, в которые немцы опасались входить. Наши леса назывались Налибоцкой пущей, они тянулись на сто километров и сливались со знаменитой Беловежской пущей, в которой до войны водились бизоны.
Партизанские землянки и партизанский штаб были в глубине пущи, а с краю был так называемый "перевал". Деревни Медвежино, Гаище и Скирмантово, где останавливались партизаны-подрывники, идущие на задание. Они жили в деревенских хатах, поместили здесь и нас, спасшихся от расстрелов. Здесь встретилась я с Соней Заполиной, с которой теперь живем в благословенной Канаде... Позднее, когда я подросла, стояла в дозоре. 2 дня с винтовкой, один день отдыха. Никого не пропускали и, если что случалось, давали сигнал тревоги. В конце 1943 года винтовки сменили на автоматы. Дали автомат и мне, девчонке неполных шестнадцати лет. Правда, я была рослой и, главное, на посту никогда не спала.
Но это было позднее, когда фронт снова приблизился к Минску. А в 1942-м меня отправили из партизанского края назад в гетто. Чтоб я приводила людей. "Ты -- малолетка, сразу не засыпешься", -- сказал партизанский взводный, и я отправилась в гетто. Знакомым путем, через кирпичный завод, на котором бывала не однажды...
Связной из отряда появлялся в гетто раз в неделю, иногда два раза в неделю.
Я называла ему надежных, на мой взгляд, людей. Ведь не на прогулку, не в тыл, а в бой. Все знали, что в бой: вокруг непрерывно происходили стычки, слышалась стрельба, подрывники, пускавшие под откос воинские эшелоны, порой не возвращались или возвращались не все. Кровавая была война.
