Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915
Глава 11
Против обыкновения, Лаврик целые дни проводил дома, что немало удивляло его дядюшку, Ореста Германовича. Он не был меланхоличен или мрачен, наоборот, как будто больше занимался, чем обыкновенно, и на вопросы, почему он все сидит? отвечал весело и беспечно:
— Так надоело, так надоело шляться! Неужели ты думал, что я и посидеть дома не могу?
Сделался аккуратнее, даже как будто стал интересоваться их несложным хозяйством, и все торопил Ореста Германовича скорее ехать в деревню. Он совсем не был похож на раскаявшегося грешника, так был весел, прост, деятелен, — так что Ореста Германовича несколько удивило, когда однажды, вернувшись домой, он застал Лаврика стоявшим у окна, откуда была видна нестройная куча судов и пароходов, теснившихся вокруг высокой лебедки. Положив руку на плечо племянника, Пекарский молчал, думая, что тот мечтает о скорейшем их путешествии. Лаврик сжал другую руку Пекарского и продолжал стоять молча, наконец воскликнул:
— Неужели все так лживы и подлы?
Не зная, к чему относится это восклицание, дядя промолчал.
Тогда младший, прижавшись щекой к плечу другого, продолжал:
— Но поверь, это кончилось совсем, раз навсегда! Отчасти хорошо, что так случилось! Я исцелился разом, понимаешь: разом и навсегда. И как хорошо, что ты ничего не знал, что все это прошло мимо тебя. Мне кажется, что если бы было возможно быть ближе, теснее к тебе, то именно теперь это время настало.
— Я ничего не знал и ничего не думал. Ты сам говоришь, что это хорошо, что я ничего не знаю. А я знаю, вижу только то, что ты стал другим и гораздо лучшим, гораздо более дорогим и милым, чем прежде. Раз это прошло, тем лучше. Пускай то, что прошло, пройдет в молчании. Когда-нибудь ты расскажешь.
— Да, да, пускай то, что прошло, пройдет в молчании! Оно прошло, окончательно прошло… ты не понимаешь, какое это освобождение.
Слуга подал письмо Лаврику. Мельком взглянув на адрес и не распечатывая конверта, он разорвал его в мелкие куски, весело взглянул на Ореста Германовича и, поцеловав его, сказал:
— Пусть будет так.
С этого дня Лаврик стал выходить, но всегда с Орестом Германовичем; казалось, никогда эта дружба не была такой светлой и радостной. А между тем разговоры окружавших были все те же; так же хлопотала, безумствовала и разводила всяческую тесноту Полина Аркадьевна. Ираида Львовна скорбела душой в позе брюлловского портрета; так же влюбленно краснел молодой стрелок и сама не знала, чего хотела, его дама; та же однообразная и неустроенная свобода царила в «Сове», которую по-прежнему все посещали, и так же, по-прежнему неопределенная тяжесть лежала на Лелечкином муже, Леониде Львовиче. Он не мог себе объяснить этого изменой своей жены или ее поведением, потому что в первую он не верил, а поведения у Елены Александровны никакого не было; она каждый день была другою и вела себя по-другому. И это не было для него новостью, потому что Лелечка Царевская всегда была такою с самого первого дня их знакомства; может быть, именно эта-то изменчивость и разнообразие и привлекло его к девушке, которую хотелось понять и разгадать. Леонид Львович ничего не понял и не разгадал, может быть, потому что был слишком недогадлив, а может быть, потому что и разгадывать-то было нечего. Он просто тихо и затаенно жил, зная, что никогда нельзя предсказать, в каком духе встанет его жена. Это разнообразие утратило для него уже прелесть новизны, но не особенно беспокоило, так что никак нельзя было именно в нем искать причины его, Леонида Львовича, расстройства. Он часто об этом думал, и теперь, когда он шел по набережной, эта же неопределенная тоска не позволяла ему как следует смотреть на проходивших и проезжавших, вышедших на весеннее солнце, которое более бодрило, нежели грело. Менее всего он думал о Лаврентьеве или о каком-либо другом знакомом своей жены, с которым она могла бы иметь роман. Романы вообще Леониду Львовичу не представлялись необходимостью, и он, любя Елену Александровну тихо и несколько скучно, даже напрягая все воображение, не мог себе представить, как можно даже подумать о романе с другой женщиной.
Маленькая, совсем голая собачка в жалкой попоне и с длинным шнурком у ошейника, очевидно вырвавшаяся из хозяйских рук, бросилась под ноги Царевскому, обиженно и зло тявкнула и быстро побежала по ступенькам к Неве.
Леонид Львович поспел уже наступить ногой на волочившийся шнурок, а потом схватить собаку, которая визжала и старалась его укусить, вырываясь своими голыми, маленькими ногами и животом, похожая на злую крысу, когда он услышал над собою повышенный женский голос:
— Туту! как тебе не стыдно? Ты заставляешь меня беспокоиться и кричать, как салопница… Мне очень стыдно, что я доставила вам беспокойство; она вовсе не хотела топиться, но она очень зла и от злости может убежать совсем… Не правда ли, это ужасно иметь дело с такими капризными и упрямыми существами? Она вас не укусила? Будьте благодарны и за это. Да, я совсем и позабыла поблагодарить вас, вы избавили меня от многих хлопот… Благодарю вас… Боже мой! но где же я вас видела?
Перед Царевским стояла высокая, очень худая женщина, с узкими, длинными глазами, одетая модно, но вычурно.
— Вы, может быть, имеете хорошую память на лица?
— Да, я хорошо запоминаю лица, но с вами я почти говорила.
— Да, вы со мной почти говорили. Это было в «Сове».
— Вот!.. Вы совершенно правы… Это было в «Сове», но все-таки я вас не знаю. Там очень вульгарно, но занятно.
— Вы, сами того не зная, оказали мне большую услугу. Моя фамилия Царевский.
— Я очень рада, что могла вам оказать услугу. Так что мы с вами квиты? Вы мне вернули это злое существо, которое хотело от меня сбежать… а моя услуга была в таком же роде?
— Не совсем.
— Не думайте, что я навязываюсь на откровенность. Мне достаточно того, что я кому-то помогла, сама этого не зная. Моя фамилия — Лилиенфельд.
— Кто же этого не знает!
— Вот видите, что значит слава. Можно обходиться без визитных карточек. Я не знаю, про кого из певцов или певиц не рассказывали анекдотов, что они вместо паспортов пели какие-нибудь арии. Еще недавно Шаляпин возобновил этого милого, архиизвестного старичка… Что же делать мне? Прочитать тут, перед городовым, монолог Федры?
— Вам не нужно говорить никаких монологов. Достаточно ваших глаз, улыбки и фигуры, чтобы узнать вас где угодно, среди тысячи людей.
— Вы мне говорите комплимент. Ведь это самая большая лесть для женщины, а может быть, для всех, то, что вы сказали. От времени до времени так нужно это слышать. Потому мне не хочется вам говорить: — прощайте. Я вам скажу: «до свидания».
— До свидания!
Она уже отошла шага на три, держа собачку под мышкой и мелькая белыми гетрами по направлению к маленькой коляске с грумом, как вдруг, обернувшись, подождала Царевского и сказала почти весело:
— Теперь я все отлично помню… Вы были в «Сове» с высоким, белокурым мальчиком, его чем-то обидели, поднялся страшный крик, и я его увела к нашему столу. Вы к нам подходили раза два. Еще с вами была какая-то странная дама и сестра того мальчика, беленькая.
— Она ему вовсе не сестра, это — моя жена.
— Ах, так вы и женаты к тому же? Видите, как все хорошо. Ну, я бегу. Учитель фехтования меня заждался… он очень забавный итальянец.
Глава 12
Елена Александровна сказала правду, когда говорила, что все ей надоело до смерти. Она сказала правду и тогда, когда объявила Лаврентьева своим любовником; она не лгала и Лаврику, уверяя, что только его любит; и что больше всего ее мучило, так это невозможность соединить все эти несоединимые вещи. Она ни на минуту не переставала любить мужа, ей нисколько не был дорог Лаврентьев и она была бы неприятно удивлена, если бы Лаврик потребовал от нее более осязательных доказательств любви.
Кроме того, она редко говорила все эти три правды зараз и никогда не ошибалась адресом, так что все трое влюбленных в нее, если и могли иметь какие-нибудь подозрения, никогда не слышали подтверждения им из уст самой Лелечки. Менее всего подозрений имел стрелок; конечно, эта уверенность происходила от наивной и несколько примитивной логики. В душевной невинности он полагал, что раз женщина принадлежит ему и ведет себя, как пламенная, хотя и капризная любовница, значит — она его любит. В таком смысле он и думал делать свой доклад о происшедших событиях, идя на далекую окраину к Смольному Собору. Мистер Сток, конечно, занимался, обложенный ботаническими книгами, когда к нему позвонился его редкий посетитель.
— Ну, что же вы скажете теперь, друг мой?
— Теперь я счастлив, насколько может быть счастлив человек.
— Ваша матушка об этом знает?
— Покуда нет; еще не было настойчивой необходимости.
