Роман Сенчин - Ничего страшного
- Дмитрий Палыч, давайте не будем тут разводить... Деканат с меня требует, чтобы перекличку делал преподаватель. Все. А я обязана деканату подчиняться! У нас все-таки пока государственный вуз.
Реплики Стахеева, конечно, отвлекли внимание завкафедрой от Юрия Андре-евича, и тем не менее он чувствовал себя паршиво. И оставшееся до конца заседания время думал с обидой: "Вот Илюшину такое замечание сделать никому никогда и в голову не придет - что не сам проводит эту чертову перекличку. Он себя так поставил, дескать, и про журнал никакой не помнит. Его дело - донести до аудитории свои бесценные соображения о поэтике Блока. А меня отчитывать - в порядке вещей". И еще вдобавок вспомнился преподаватель отечественной истории двадцатого века Стаценко, который издавна начинал занятия так: "Не желающие слушать могут покинуть помещение. То, что вы присутствовали, конечно, будет отмечено. Пожалуйста!" А по ходу лекции, наткнувшись, наверное, на равнодушные лица, Стаценко вслух сетовал: "Лучше б я говорил это сейчас стенам моего кабинета. Больше толку бы было". И ничего - никаких претензий, ведь он - уникальный ученый, каких в его области, может быть, на всю страну пять-шесть. Губин же, кто такой этот Губин? Рядовой кандидат филологических наук, таких в одном их городе, как собак...
- Не грусти, старичок, - приобняв, успокаивал его Дмитрий Павлович. В любой работе издержек по горло.
Они не спеша шли по институтскому коридору. До открытия казино оставалось около четырех часов.
- Что, давай-ка в "Корону", что ли, заглянем? - предложил Стахеев.
Губин неожиданно для себя слишком легко согласился:
- Да, надо подкрепиться, конечно!
Заказали бизнес-ланч и четыреста граммов "Серебра Сибири". Подняв первую рюмку, Дмитрий Павлович пошутил:
- Вот он, русский деловой обед, - обязательно, хе-хе, с водочкой.
Выпили, плотно закусили салатом, и Стахеев вдруг шлепнул себя по лбу ладонью.
- Черт! Забыл ведь совсем... - Достал из внутреннего кармана пиджака чистый узкий конверт. - Вот, держи, твой гонорар. Целый день таскаю... Пять тысяч.
- Пять?! - испугался Юрий Андреевич, заглянул внутрь конверта; там лежали пять голубовато-белых новеньких купюр. - Не слабо. - И уточнил: Это за фотографии?
- Ну да. И за ролики. Видел? Хорошо получилось, по-европейски почти... За сегодняшнюю работу - дней через несколько. Думаю, выше будет... Сегодня и нагрузка повыше. - Стахеев снова наполнил рюмки. - Давай по второй, пока наш деловой ланч не простыл.
Появление этих пяти тысяч (и, может, плюс к тому водка) поправило настроение. Деньги, солидные деньги, казалось, упали почти ни за что. Ради пяти тысяч он давал лекций двадцать - в общей сложности больше суток шевелил языком, - да еще проверял курсовые и рефераты, на заседаниях кафедры терпел придирки Людмилы Семеновны; ради пяти тысяч жена просиживала два с лишним месяца в табачном киоске, а дочь без малого три месяца торчала на рынке. И вот за пару каких-то часов возни с переодеванием в форму французского маршала, за позирование перед камерой и фотоаппаратами он получил пять новеньких тысячных бумажек... И плевать - теперь плевать тем более, - если кто-то узнает или уже узнал его, захихикает вслед, уважать перестанет. Ничего. Зато как он отдаст деньги жене, заметив точно бы между делом: "Может, сапоги посмотришь себе на осень. Старые-то вроде уже не кондишен".
Но при воспоминании о жене возник и тяжелый вопрос: говорить или нет, как он заработал эти пять тысяч... Вообще-то у них с Татьяной (по крайней мере - с его стороны) никогда не бывало друг от друга секретов и недомолвок... А если он начнет по вечерам допоздна не появляться дома, то волей-неволей придется все объяснить... Да, жену надо сегодня же ввести в курс дела, а дочь пока, наверно, не стоит. Потом, когда сам привыкнет к своей новой работе...
В "Ватерлоо" ему предоставили отдельную комнатку, рядом с кабинетом менеджера. Стулья, журнальный столик, театральная ширма в углу, на стене огромное зеркало. Под зеркалом тумбочка, рядом - высокое, как в парикмахерских, кресло.
- Зачем такое зеркало, вполстены? - удивленным полушепотом спросил Юрий Андреевич Стахеева.
Тот пожал плечами, но появившаяся в комнатке парикмахерша из театра (она работала с ним и в тот день, когда были съемки для рекламы) отчасти прояснила этот вопрос.
- Садитесь, - с ходу велела, выкладывая на тумбочку разные кисточки, тюбики, коробочки.
Зять Стахеева, коренастый, коротко стриженный (внешность классического нового русского из анекдотов) парень лет тридцати пяти, заметил:
- Сначала, кажется, переодеться бы надо.
- А, да, извините! - Гримерша кивнула и так же быстро, как и вошла, исчезла.
И снова Юрий Андреевич почувствовал себя дорогой, опекаемой всеми куклой; даже в теле появилась какая-то ватность - ноги и руки не слушались, они словно были соединены с туловищем тонкими нитками, не имели костей. Голова стала пустой и в то же время тяжелой, она безвольно покачивалась на шее... "Н-да, кукла и кукла, - отрешенно подтвердил самому себе Губин, кривя губы в усмешке, - Винни-Пух".
Самым сложным и противным в процессе одевания было натягивание лосин. Тонкие, но поразительно прочные, они крепко обхватывали ноги, стягивали их, казалось, пережимали все вены и жилы. Чтоб согнуть и разогнуть колени, требовалось прилагать усилия, и походка становилась петушиная, Юрий Андреевич казался теперь себе не куклой, а каким-то Яичницей из гоголевской "Женитьбы"... Вдобавок от этой стянутости между ног образовался ничем не скрываемый, внушительных размеров бугор, как у балетных танцоров. "Нуриев тоже мне..." - мелькнуло у Губина очередное сравнение.
Переодевался один, за ширмой, и вышел к Стахееву и остальным уже при полном параде - в лосинах и сапогах, в коротком спереди, зато с длиннющими, ниже колен, фалдами мундире, звякая алюминиевыми звездами-орденами, колыхая золотыми эполетами. Не хватало лишь смелости застегнуть на верхние крючочки жесткий, как железо, режущий шею воротник, да широченную, с красным высоким пером шляпу Юрий Андреевич держал пока что в руках.
Как ни трудно ему было о чем-либо думать сейчас, он заметил, как изменились лица тех, кто присутствовал в комнатке. Пятнадцать минут назад они провожали за ширму себе подобного, нет, ниже - простого наемного работника, почти такого же, как гримерша или уборщица, а теперь видели перед собой... Хоть, в общем-то, видели они клоуна, но все-таки в глазах появилось подсознательное, инстинктивное, наверное, уважение, даже нечто вроде подобострастия... Впрочем, лицо стахеевского зятя очень быстро стало озабоченным, и он, повернувшись к тестю, тихо, на выдохе произнес:
- Побриться нужно ему...
Стахеев, нахмурившись, сделал шаг к Юрию Андреевичу, снизу вгляделся в его подбородок. Кивнул, выскочил, как мальчишка, за дверь.
- Да, побриться, подкраситься, - подал голос лысоватый, но еще молодой толстячок, главный владелец казино, - а так, в остальном - все ништяк!
- Ништяк-то ништяк, - отозвался другой совладелец, худой, бородатый, напоминающий геолога шестидесятых годов, - но поторапливаться бы надо. Времечко поджимает. Скоро начнут съезжаться.
Зять Стахеева почти испуганно дернул вверх левую руку с большой шайбой часов на запястье.
Юрий Андреевич, раскинув в стороны фалды, сел в кресло.
В шесть вечера побритый (Дмитрий Павлович купил где-то поблизости электробритву "Браун"), загримированный и проинструктированный Губин стоял на верхней ступени перед входом в игровой дом "Ватерлоо" и держал перед собой бархатную подушечку с массивными позолоченными ножницами. За его спиной была протянута красная ленточка, которую в завершение церемонии должен перерезать самый высокопоставленный гость - первый заместитель мэра. А пока что одна за другой лились или натужно выдавливались речи участников торжества.
Юрий Андреевич не слушал. Уставив мужественный взгляд поверх голов собравшихся на площади, расправив плечи и выпятив грудь, он замер в таком положении. Что-то подсказывало ему - не нужно ничего ни видеть, ни слышать, а нужно просто стоять истуканом, с бархатной подушечкой на ладонях. Даже ждать, когда все это кончится, тоже не надо. Когда ждешь, время тянется слишком медленно и болезненно... Просто стоять. И не думать... Так же точно он стоял когда-то давным-давно возле бюста Ленина в фойе родной школы во время государственных праздников; так же с мужественным лицом смотрел в пространство и ни о чем не думал. Только вместо мундира на нем была тогда пионерская форма....
Справа и слева переминались с ноги на ногу руководители города, известные и популярные люди, а внизу, под ступенями "Ватерлоо", на площади, собралась публика. И наверняка все они разглядывали сейчас именно его, его смешную шляпу, мундир и красивые издали звезды-награды. Может, кто-то уже узнал его и сейчас, посмеиваясь, сообщает соседу: "Да это же Губин! Который в институте работает. Ну, древнерусскую литературу ведет... Во дает-то, а!.." Нет, не думать, просто смотреть в пространство. Не думать.
