Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом
— Пусть смотрит на здоровье, — сказал Александр Васильич, спокойно улыбнувшись, — по крайней мере у нее дома лишний предмет для беседы окажется.
— Значит, что захочется, то и можно делать? — спросил вдруг Гриша, очевидно, не отступая от своего первоначального плана.
— Да, все, что не вредно другим. Вот, например, от того, что мы с вами перескочили сейчас через тумбу, никому, разумеется, убытка не последовало; много что себе мы ущерб сделали, осмеет нас кто-нибудь, — скажет: ходить не умеют по улице, как следует благовоспитанным людям. Ну, мы собственными своими особами и отдуемся за это. Другое дело, если б вам вздумалось перескочить вот через этот забор в чужой огород; там гряды, растет что-нибудь, верно, — можно испортить. В этом случае, как бы сильно ни было желание, надо его приудержать, отказаться от него, так как исполнением подобного желания наносится вред другому человеку, — пояснил серьезно Светлов.
— Значит, и хорошее желание не следует исполнять, если это кому-нибудь вред принесет? — спросил заинтересованный Гриша.
— Видите ли, бывают исключительные случаи, когда из двух зол приходится выбирать меньшее. Положим, во время пожара случилось бы так, что вам неизбежно приходилось бы погубить одного человека, чтобы спасти десятерых. Тогда, нечего делать — одним надо пожертвовать. Разумеется, одного необдуманного доброго желания тут еще мало; надо наперед взвесить все хорошенько, а потом уж, сообразно пользе, и действовать.
Гриша задумался. Он почувствовал в эту минуту, что опыт ему не удался, но в душе остался доволен этим.
— Муська так вот не так рассуждает, — сказал он, помолчав.
— Кто это «муська»? — спросил Светлов.
— Я мамашу так зову, — пояснил Гриша.
— А! А как же она рассуждает?
— Да она просто сказала бы, что прыгать на улице нехорошо, неприлично, и не позволила бы мне прыгнуть.
— Ну, видите ли, это уж ее дело. У человека всего только два глаза, да и те никогда не бывают точь-в-точь похожи один на другой; а у мира ведь глаз многое множество. Так и у вашей мамы на этот счет свое мнение, у меня тоже свое, а у вас, наверно, есть еще и третье, — сказал Светлов убедительно.
Продолжая разговор в том же роде, они незаметно дошли до светловских ворот.
— Вот и наш дом, — указал Александр Васильич Грише, остановись на минуту перед затворенной калиткой.
Мальчик стал прощаться.
— Куда же вы? Зайдите ко мне; я вас с моими стариками познакомлю, — пригласил его приветливо Светлов.
— Я вам, может быть, помешаю, — заметил нерешительно Гриша; а зайти к учителю ему, очевидно, хотелось.
— Если б я знал, что вы мне помешаете, я бы не пригласил вас, — сказал Светлов просто.
Они вошли во двор и едва только ступили несколько шагов по направлению к флигельку, как оттуда вышел знакомый уже нам Ельников.
— А! Вон оно как кстати, — закричал ему еще издали Александр Васильич.
— А я, брат, только что зашел к тебе. Говорят, на урок ушел, да так и не приходил. Здорово! — сказал Ельников, подходя к Светлову.
— И отлично сделал, — молвил Александр Васильич, здороваясь с приятелем. — Позвольте вас познакомить: Анемподист Михайлыч Ельников — мой старый приятель; Григорий Дементьич Прозоров — мой новый приятель, — прибавил он, знакомя гостей.
Доктор радушно пожал мальчику руку.
— Вы, верно, и будете у него учиться? — спросил он у Гриши, мотнув головой на Светлова.
— Да, я-с… — ответил тот смущенно.
— Замучит, батюшка… — добродушно засмеялся Ельников.
У доктора был сегодня какой-то особенный вид, точно у чиновника, только что получившего выгодную награду.
— Ты кого у меня видел? — спросил Светлов.
— Видел, брат, некое цветущее создание, но кто оно — не могу тебе сказать, — шутливо отозвался Анемподист Михайлыч.
— Сестру, разумеется, — пояснил Светлов.
Ельников несколько раз уж бывал у Светлова, знаком был с его стариками, но всякий раз, как он приходил, Оленьки случайно не было дома. Теперь, когда они все трое вошли, как раз она их и встретила. Светлов представил ей гостей, назвав каждого по имени.
— Вперед можете рассчитывать на всякую услугу с моей стороны, исключая танцевания, пения и комплиментов, — особо отрекомендовался ей Анемподист Михайлыч.
— А болтовня по-французски? — рассмеялся Александр Васильич.
— Тоже не полагается, — заметил комично-серьезно Ельников.
— Я, Оля, обедал, — сказал Светлов, — вот у них, — указал он на Гришу.
— А мама тебя долго ждала: мы только что сейчас отобедали, — заметила ему сестра.
Светлов оставил ее с гостями в своем кабинете, а сам прошел к матери. Та отдыхала на кровати, в спальне.
— Что это, Санька, как ты поздно? — спросила Ирина Васильевна, когда сын поцеловал ее. — Я велела оставить тебе обедать, да, однако, батюшка, уж простыло все.
В голосе старушки звучало некоторое раздражение. Светлов объяснил, что он уж отобедал на уроке.
— Какие уж это уроки с обедами… — заметила ему мать подозрительно.
Александр Васильич промолчал и, зайдя поздороваться к отцу, прошел к себе в комнату. Оленька разговаривала в это время с Гришей, но при входе брата встала и ушла: она разделяла отчасти неудовольствие на него матери.
— Послушай, Светловушка: сидит у тебя что-нибудь в голове в последнее время? — с таинственным видом спросил Ельников у приятеля, едва тот переступил порог.
— То есть как «сидит»? в каком смысле?
— Уж разумеется, в том смысле, в каком я только и могу спрашивать тебя, — пояснил Анемподист Михайлыч.
— А! Да, сидит, брат, сидит — бесплатная школа, — сказал Светлов.
— Вот и чудесно! Так я от тебя и ожидал! — восторженно проговорил Ельников. — У меня, брат, тоже кое-что сидело в голове на этих днях и сегодня вылезло наружу наконец…
— Что такое? — быстро спросил Александр Васильич.
— Над вратами тихого пристанища моего, как сказал бы Созонов, отныне красуется надпись: «Прием бедных больных бесплатно и даровое оспопрививание от восьми до десяти часов утра»! — торжественно-комично пояснил Анемподист Михайлыч. Но радостное чувство Ельникова не могло укрыться за этим умышленным комизмом от глаз старого, хорошо знавшего его товарища.
— Наконец-то и ты, упорный противник филантропии, встаешь на ее сторону! — сказал Светлов, шутливо потрепав доктора по плечу.
— Да, как же! держи карман! — вспылил Анемподист Михайлыч. — Если я берусь даром пользовать бедных, то делаю это с единственной целью приучить их лечиться: хочу, значит, заманить их на даровщинку — вот что!
— А приучать бедняков лечиться — разве не та же филантропия? — возразил Александр Васильич.
— И все-таки, по-моему, филантропия ваша есть и была — чушь! — огрызся Ельников.
— Что значит «филантропия»? — спросил у него вдруг Гриша.
— Это, батюшка, означает переливание из пустого в порожнее, причем кой-кому кое-что и в рот перепадает, — несколько сердито ответил Анемподист Михайлыч.
Светлов подробно и обстоятельно объяснил Грише значение незнакомого ему слова.
— Ну, да; это только красивее сказано, а суть-то все та же. Небось вы теперь больше узнали? — насмешливо обратился Ельников к Грише.
Мальчик нерешительно смотрел на обоих, не зная, отвечать ли ему, или промолчать.
— Ну скажите мне, пожалуйста, — пристал к нему Ельников, — есть ли какой-нибудь смысл в том, что сегодня вам вот этакий пророк, — Анемподист Михайлыч указал на Светлова, — скажет, что драть человека как Сидорову козу никто не имеет права, а завтра вас все-таки выпорют как Сидорову козу?
— Если мне растолкуют, так я в другой раз не поддамся, — храбро возразил Гриша.
— Ну, ладно, — согласился доктор, — вот мы теперь вам это, положим, растолковали. А что если нам придет в голову взять да и выпороть вас… после растолкования-то?
— Я кусаться стану, — сказал Гриша.
— Кусаться? Вот что! Да ведь, батюшка, рот-то мы вам предварительно завяжем; на что другое, а на это ума нашего хватит.
— Я кричать буду, — заметил мальчик.
— С завязанным-то ртом? — ядовито спросил Ельников.
Гриша смешался.
— Ты одно забываешь, Анемподист Михайлыч, — вывел его из затруднения Светлов, — что сознание от двух-трех человек мало-помалу проникает в массу, а масса эта постепенно растет, и когда-нибудь да приидет же ее царствие…
— Знаю, брат; слыхали… Поди-ка ты стукнись в эту массу-то, так я и лечить не стану; тут, брат, и покрепче твоего лбы вдребезги разбивались…
— Не о крепости лбов речь, — сказал Светлов отрывисто.
— Так о чем же?
— А речь о том, что наше дело — проводить как можно больше сознания в массу.
— Ну, и будешь проводить; уж сколько тысяч лет проводят… Что же тебе, легче? — сердито спросил Ельников.
