Иван Шмелев - Лето Господне
– Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверх позовут! – говорит ему строго кучер. – Ишь, птица какая важная!..
– Все мы птицы небесные, создания Творца! – вскрикивает барин, крестясь на образ, – и Господь питает нас.
– Вот это вер-но, – говорят сразу несколько голосов, – все мы птицы Божьи, чего уж тут считаться!..
Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и начинает читать бумажку:
– Слушайте мое сочинение – стихи на праздник Рождества Христова!
Вот настало Рождество,
Наступило торжество!
Извещают нас волхвы
От востока до Москвы!
Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
– А ну-ка, как ты теперь?..
Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит отец:
– Ну, парад начинается… подходи!
Василь Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит наконец и до монаха:
– Иди уж, садова голова… для-ради такого Праздника! – говорит примирительно Косой и толкает монаха в шею. – Охватывай полтинник.
– Ааа… то-то и есть. Господь-то на ум навел! – весело говорит монах.
Получив «на Праздник», они расходятся. До будущего года.
Ушло-прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега…
Обед «для разных»
Второй день Рождества, и у нас делают обед – «для разных». Приказчик Василь Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет «разного обеда»:
– Летось они маленько пошумели. Подбитый барин подрался с Полугарихой про Ерусалим… да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не отделаешься.
– Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! – говорит отец. – Я на второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет уж, как отцом положено. Помру, воля Божия… помни: для праздника кормить. Из них и знаменитые есть.
– Вам – да помирать-с! – восклицает Василь Василич, стреляя косым глазом под потолок. – Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых никого не будет-с!..
– Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон какой знаменитый был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики…
– Один убыток-с.
– Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А мы… Так вот, сам сообразишь, как-что. У меня дел по горло. Ледяной дом в Зоологическом не ладится, оттепель все была… на первый день открытие объявили, публика скандал устроит…
– В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил, самовар слепили и шары на крышу. Горшки цветочные только на уголки и топку в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под двадцать будет, к третьему дню поспеем. В «Листке» про вас пропечатают…
Все у нас говорят про какой-то «ледяной дом», куда повезут нас на третий день. Скорняк Василь Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
– Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека заморозили и ледяной дом построили. В Санкт-Петербурге было, доподлинно.
С этого и пошло.
Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь Василич загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев – таких насвистывает! – звонарь! от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька, моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя, вылечивший когда-то дедушку от водянки, – тараканьими порошками поднял, а доктора не могли! – Трифоныч Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, – разные «потерявшие себя» люди, а были когда-то настоящие.
– Этот опять добиваться будет, барин-то… особого почета требует. Прикажете допустить? – спрашивает Василь Василич.
– Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи сочиняет. Для Горкина икемчику, и барину поднесешь, вот и почет ему.
– Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой! Прикажете купить?
– Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.
Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть и посуду ставят тоже парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с языком, толстая копченая, селедки с луком, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-д-икема для знаменитого нашего плотника-филенщика – Михаил Панкратыча Горкина, который только в праздники «принимает», как и отец, и для женского пола.
Кой-кто из «разных» приходит на первый день Рождества и заночевывает: солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники, и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она допоздна расписывает про старый Ерусалим и каких она страхов навидалась.
Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин – через парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на саночках и слышу, как он спорит с Василь Василичем:
– Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка…
И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он передергивает плечами и говорит на крышу:
– О-очень странно! Меня сам Островский, Александр Николаич, в кабинете встречает, с сигарами!.. Ччерт знает… в таком случае я не…
Василь Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него красное, веселое. Подмигивает-смеется:
– Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе – так через парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу, где желаете… только не скандальте для Праздника.
– На-ро-ды!.. – говорит барин подрагивающими губами. – Впрочем, не место красит человека… много званых, да мало избранных! Пройдем и через кухню… Передай карточку, скажи: Эн-та-льцев!
– Да вас и без карточки все знают, при себе держите, – говорит дружелюбно Василь Василич и что-то шепчет барину на ушко.
Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.
По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе, сидят чинно на сундуках «разные» и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него такой тонкий голос, что мне все кажется – вот-вот перервется он. На Пискуне бархатная кофта с разными рукавами и плисовые сапожки с мехом. Уши повязаны платочком: они отморожены, и вместо них – «только дырки». Должно быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели «Роберт и Бертрам, или Два вора», но сорвал голос, и теперь только по трактирам – «уж как веет ветерок из трактира в погребок». Все его жалеют и говорят: «Пискун ты, Пискун, пропащая твоя головушка!» Глаза у Пискуна всегда плачут, руки ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров, выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем зеленоватый мундир с золотыми галунами, по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего царя-освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю, фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает усы. На щеке у него беловатый шрам – «поцеловала пулька под Севастополем». Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него на груди «иконостас, только бы свечки ставить». С ним Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в бородавках, и пахнет от нее пробками, и еще кривая: «выхлестнули за веру турки». «Вот когда страху-то навидалась! – рассказывает она. – Мы-то плачем, у Гроба-то Господня, а они с мечами да с бечами… – хлест-хлест! И выстегнули. И батюшка патриарх с нами, в голос кричит, а они – хлест-хлест! Ждут, демоны, – не сойдет огонь с неба – всем нам голову долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы вскричим: «Правильная наша вера!» – а они так зубами и заскрипели. А ничего не могут, такой закон».
