Авдотья Панаева - Семейство Тальниковых
– - Ничего, не бойся, мамзель Наталия. Уж меня и так крыса укусила за палец. Так больно! -- И дяденька страшно изменился в лице, а потом улыбнулся. -- Ну, да я ее! -- Он подмигнул мне глазом и дико засмеялся: -- Теперь не будет кусаться!
– - Дяденька, не стойте здесь; пойдемте в детскую.
– - Нет, я пойду в залу. -- Понизив голос, он таинственно спросил меня: -- А что, играют в карты?
– - Играют, дяденька.
– - Гм! -- И он нерешительно пошел в залу.
Я стала у дверей и следила за ним…
В зале играли в бостон маменька, Кирило Кирилыч и папенька. Ни с кем не здороваясь, дяденька сел у стола. Он внимательно следил за игрой и заливался диким смехом, если кто ошибался. Сдали новую игру. Кирило Кирилыч объявил игру, сделал ошибку и проиграл… Дяденька протянулся через стол, спокойно прицелился и дал ему щелчка в лоб, крикнув:
– - Дурак! Ведь дама-то уж вышла!
И он раскрыл взятку и пристально смотрел на роковую даму… Кирило Кирилыч в остолбенении смотрел на своего обидчика… Тот молчал, но глаза его, все еще устремленные на даму, сделались необыкновенно велики. Наконец он первый прервал молчание, заговорив о крысах, которые украли у него деньги.
– - Что ты, Семен? Здоров ли ты? -- спросила встревоженная маменька.
– - Ха, ха, ха! Я болен! Нет-с, извините! Я хочу сбыть старые грехи… У всех, у всех буду прощенья просить… Так уж надо… не правда ли?..
Последний вопрос относился к Кириле Кирилычу. Не дождавшись ответа, дядюшка пошел в прихожую.
Здесь он опять вздумал приласкаться к Трезору; тот разорвал ему полу.
– - Тьфу ты пропасть! Его ласкаешь, а он кусается! А дома батюшка?
– - Дома.
– - Позовите его, я хочу с ним поговорить.
Дедушка явился удивленный.
– - Здравствуй, Семен! Зачем тебе нужен отец, которого ты…
– - Здравствуйте, батюшка, -- перебил его сын ласково.
И дедушка забыл свои жалобы.
– - Простите меня, батюшка!
И сын бухнулся в ноги своему отцу, который в испуге обскочил и странно посмотрел на всех нас, будто спрашивал объяснения такому невероятному событию…
Дяденька встал, слезы текли по его бледным щекам; робко подошел он к отцу.
– - Вы простили меня, батюшка?
– - Бог с тобой, Семен.
И дедушка махал своими длинными руками, которые чуть не касались потолка, и отирал рукавом слезы.
– - Дайте вашу руку, батюшка.
– - Что ты, Семен, зачем тебе?
И дедушка пятился от него.
– - Дайте руку сыну! -- сказал трогательно дяденька.
Отец невольно повиновался. Сын благоговейно приложился к его руке и с какой-то напыщенной торжественностию вышел из детской.
Мы были поражены чувствительностию дяденьки, а дедушка не верил своему счастию. Язык его пришел в невероятное движение.
Дня через четыре дядюшка окончательно помешался. Он прибежал в детскую без фуражки; его лицо посинело, голос ослаб…
– - Спасите меня, ради бога, спасите! Меня крысы заедят, даже по улице за мной гнались…
Рыдание помешало ему договорить.
Мне стало жаль его… Где тот грозный дяденька, который никого, ничего не боялся? Он дрожит и плачет, как некогда дрожал и плакал перед ним его бедный племянник!
– - Дяденька, не плачьте! Останьтесь у нас, -- сказала я ему.
Дяденька приподнял голову, посмотрел на меня ласково и тихо сказал:
– - Хорошо, Наташа, я останусь… -- Но вдруг он вздохнул и с испугом спросил: -- А мать! А мать ваша?.. А Кирила Кирилыч?..
На другой день его обманом отвезли в сумасшедший дом. Не скоро с ним сладили. Папенька предложил ему ехать на охоту, он согласился. В охотничьем платье, в огромных сапогах, он невольно рассмешил нас…
– - Прощайте, -- говорил он самодовольно, расхаживая по комнате: -- еду на охоту! Уж задам я Трезору. Жаль, не дают ружья: я бы попробовал убить хоть одну крысу.
Он скоро умер.
Дедушка не хотел верить, что его сын помешался.
– - Что вы меня уверяете! Он недавно целовал у меня руку!
– - Уж он тогда помешался.
– - Вздор, не верю! Говорит: "Простите, батюшка". Разве так говорят сумасшедшие?.. Даже в ноги поклонился… нет, вы меня не дурачьте.
Меня сильно потрясло сумасшествие дяди. Я забыла даже свою скорую свадьбу, но маменька напомнила мне о ней упреками за неисполнение разных обычаев: зачем я не надеваю обручального кольца, не шью себе подвенечного платья атласного? Она ставила мне в пример сестру Софью, которая строго исполняла все обычаи…
Накануне свадьбы, когда мы укладывали чемодан, чтоб завтра ехать прямо из церкви в деревню, явилась в детскую маменька, снова благословила меня, прослезилась и напечатлела на моем челе прощальный поцелуй…
В день свадьбы я оделась очень просто -- в белое кисейное платье с высоким лифом; голову причесала гладко; ни одной ленточки, никакого галантерейного украшения не было на мне. Тетенька пришла в ужас.
– - Ах, боже мой! Да Алексею Петровичу будет стыдно венчаться с такой невестой. Ну, пожалуйста, надень хоть мои бирюзовые серьги!
Но я не надела.
Пробило двенадцать. Я вышла в залу, где мать и отец ожидали меня с образом, хлебом и солью. Дедушка надел свое парадное платье: белую косынку, скрывшую его вечный галстук, канареечного цвету жилет, синий фрак с золотыми пуговицами, талия которого приходилась на крыльцах, а фалды висели до пят. Сзади головы дедушки не было видно за воротником фрака; он не мог поворачивать ее и по сторонам ничего не видал, точно лошадь с шорами. Демикотоновые розовые, очень узкие панталоны обрисовывали его тощие, бесконечно длинные ноги; на нем были сапоги со скрипом, так что, когда он ходил, казалось, будто он играл на гармонике…
Где же гости? -- спросил он с неописанным удивлением. Никого не будет, -- сказали ему.
Дедушка просто обиделся.
Но взамен гостей зала скоро наполнилась домашними, которые пришли посмотреть, как меня отпустят к венцу. Даже Трезор, пользуясь суматохой, с веревкой на шее тихонько забрался под стол, откуда с видимым удовольствием следил за всей церемонией.
Меня стали благословлять. По приказанию тетушки я целовала образ и клала земные поклоны… потом началось прощанье…
– - Прощай, желаю тебе счастья! -- сказал отец с уверенностью и спокойствием, передавая свою дочь на всю жизнь человеку, которого знал только по имени… Зато маменька разыграла сцену трагическую…
Тетенька так плакала, что у меня самой брызнули слезы. Она нас любила; я тоже в ту минуту почувствовала, что люблю ее…
Ваня, растроганный нашими слезами, шепнул мне:
– - Что, теперь сама плачешь, Наташа?..
Я отерла свои слезы.
– - Прощай, Наташа! -- говорила бабушка, которая с горя немножко уж выпила. -- Обними свою бабушку!
Я обняла ее, но, прощаясь с ней, не чувствовала особенной горести.
– - Прощайте, дедушка!
– - Прощай, Наташа! Не забывай: в сентябре ему будет счастие во всем, -- октябрь для него нехорош, -- февраль…
– - Хорошо, хорошо, дедушка; прощайте!
– - Нет, ты выслушай: в феврале может делать покупки, продажу…
– - Полно, Петр Акимыч! Вот с глупостями пристал! -- крикнула на него бабушка.
Он с гневом кинулся к ней.
– - Что! Небось, не нравится? А все с досады, зачем правду там сказано: мотовка, сварлива, болтлива!..
И он пропел жене своей всю старую песню…
А я в то время прощалась с сестрами и братьями. Сердце у меня сжалось… Всего тяжелей было мне расставаться с Ваней: не знаю почему, мы всегда с ним делили горе, хоть он был гораздо моложе меня…
– - Ваня, не шали.
– - Теперь можно: дяденьки нет!
– - Ну, прощай.
И я опять поцеловала его.
– - Наташа, поцелуй еще раз Лизу!
И брат приподнял ее до меня, я исполнила его желание… Отец в шубе показался в дверях:
– - Пора, опоздаем!
Зарыдав, я еще раз перецеловала всех и выбежала в прихожую: все хотели последовать за мной, но отец запретил, опасаясь, что новые прощанья долго нас задержат… Дедушка махал своими длинными руками и кричал мне вслед:
– - Помни же, Наташа, октябрь месяц и март тоже…
Трезор, с веревкой на шее, один проводил меня до кареты.
– - Прощай, Трезор!
В ответ он ласково замахал мне хвостом…
– - Прощайте, барышня, -- сказал Лука, подсаживая меня: -- желаю вам всякого благополучия.
Сел и отец; дверцы захлопнулись… Когда карета поехала, я в последний раз взглянула на дом, где столько я плакала: окна были усеяны головами, дедушка все продолжал махать мне… Все мне кланялись, я тоже кланялась… Но скоро все исчезло, только Трезор, с веревкой на шее, уныло сидел на крыльце, провожая глазами карету…
Здесь кончается рукопись, случайно попавшая в мои руки. Что сделалось с ее действующими лицами, я не знаю. В одном месте своих записок героиня называет себя старухой. Из этого видно, что события, описываемые ею, не относятся к настоящему времени. В самом деле, многим событиям ее детства теперь просто не поверят. Во всяком случае, если они своим резким изображением всего грубого и безнравственного, что может быть в домашнем воспитании при беспечности и дурных нравах родителей, -- заставят оглянуться на самих себя и устыдят тех, кто сколько-нибудь виноват подобным образом перед своими детьми и перед обществом, -- то это, я думаю, может служить достаточной причиной, почему я их печатаю.
