Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
И в тот же день, к вечеру, из шторма пришла группа измаявшихся научников - вулканологов. Две женщины и трое мужчин, груженные яркими рюкзаками. В бараке стало тесно и сыро от людей, шумно стаскивавших мокрые рюкзаки. Они сдержанно здоровались, и в их одежде, в повадках, взглядах с первой минуты угадывалась чужая жизнь, будто явились к рыбакам инопланетяне. Рыбаки, взволнованные появлением инопланетянок, суетливо помогали разместиться гостям.
Вулканологами командовал старик в малиновой капроновой куртке - из тех стариков, на которых, взглянув, сразу видишь, как светится сквозь сухую полупрозрачную труху, сквозь морщины хлипкий тонкорукий студентишко. Под болоньевым беретом, под очками - глаза, не то чтобы отринутые от всей той обиходной мишуры слов, которую профессор сыпал на стороны, но глаза, блуждающие в параллельных пространствах.
Один из его молодых крепких спутников, обросший внушительной двухнедельной черной щетиной, первое, что сделал, даже не сняв свой рюкзачище, - подхватил рюкзачишко с плеч старика и выдвинул из-под стола угол лавки. Профессор, опираясь на столешницу, устало сел. Но он, как вошел, продолжал говорить:
- ...Вот такие мы беспардонные, вы нас извините, но, если позволите, мы потесним вас на одну ночь, а там, глядишь, кончится ненастье... Девушки устали, и за несколько часов сна, я думаю, мы наберемся достаточно сил...
И Бессонов, говоривший в ответ обязательные гостеприимные фразы, думал, что человек этот в том возрасте и состоянии, когда сразу два дела уже не под силу, нужно было отдаваться чему-то одному: либо двигаться - стаскивать залитые водой сапоги, разбирать рюкзачок, переодеваться, либо замереть, как восковая фигура, и бодро шевелить одним только ртом.
- Однако я добился намеченного: станцевал на вершине Тяти-ямы чечетку... Но это уже в последний раз, в последний раз... - И тут же перескакивал: - Второй день без горячей еды, жуткая погода, а ведь у нас очень капризное оборудование...
- Как же вы шли по шторму, надо было переждать в распадке.
- Время, дорогой, э-э?..
- Семен.
- Очень приятно. А меня - Георгий Степанович...
- Вы из Владивостока?
- Берите дальше, дорогой Семен, - из самой матушки...
Но и старик, и двое его крепких аспирантов-денщиков были отодвинуты на второй план. Все пространство заполняли две женщины - шорохами, блеском глаз, взлетом бровей, голосами, которые едва раздались - несколько слов, но рыбаки только их и слышали, - слышали не сами слова, а высокие грудные интонации, гипнотическое журчание звуков, которые вливаются в уши и еще дальше и глубже и протекают по таким тонким, нежным сосудам, что трепет и ласка разливаются по всей душе. Глаза своевольно косились только на женщин встань к женщинам спиной, а глаза все равно вывернутся и увидят, как та, что постарше, присела у огромного рюкзака, мокрый болоньевый костюм обхватил ее, демонстрируя знающим ценителям сильную тугость закаленного сорокалетнего тела, которое "...самое, самое оно, то, что нужно...". А другая - молодая, но не менее крепкая и закаленная - зашла за полог, который быстренько соорудили Валера и Витек, переодевалась в сухое. Но нет-нет, высовывалась обнаженная рука, просила что-то у подруги, и полог ходил ходуном от энергичных движений. Тут уж воображение усаживало примолкших рыбаков на спины необузданных крылатых кобылиц. Они на глазах преображались. Постели-берлоги прикрылись как бы ненароком, исчезли развешанные над буржуйкой вонючие портянки и грязные портки. И не стало слышно мата-перемата, а без мата, заполнявшего межсловесные бреши, рыбаки вдруг почувствовали себя косноязычными.
Вечером кормили гостей едой, на которую сами уже смотреть не могли, рыбой, икрой, крабами. Свеженцев прогнал Валеру от плиты, хозяйничал сам. За столом теснились, жевали, гости смеялись, охали. И когда Свеженцев выставил полную жаровню лососьих сердец и печени, жаренных с луком, а следом противень с беловато-розовыми котлетищами и пояснил:
- Это я из крабов навертел, - гости не поняли, тихо спросили:
- Из чего?
- Так ведь из этих, из крабных ног. Но я сальца и луку добавил, так вкусней.
Гости растерялись и некоторое время не могли притронуться к странной еде. Рыбаки же пытались рассуждать, о чем придется, но получалось по большей части несвязное мычание.
- Здесь, значит, уже были научники... - говорил Валера. - В начале путины... Но они так прошли... Чай, значит, попили и прошли... И были одни мужики.
- Они были орнитологи... - добавлял Витек. И замолкал, не имея на уме приличных междометий, способных скруглить речь.
- Да-да, орнитология - весьма интересная наука, - подхватывал профессор, но и сам замолкал, разламывая крабовую ногу, а потом добавлял с восторгом: - Замечательно, замечательно... - испытывая двойное удовольствие - от вкусной еды и оттого, что есть можно было вот так, по-простецки, сколько угодно - крабов и рыбу руками, икру ложкой из миски, можно было заливать рукава солоноватым крабовым соком, ковырять в зубах спичкой, отламывать хлеб большими кусками...
Но на профессора рыбаки не обращали внимания, украдкой следили за женскими тонкими пальчиками, за губками, подвижными и мягкими, за дыханием, которое вздымало приятно выпуклые свитера. Обе дружно ухаживали за профессором, который ел много - не по возрасту и не по фигуре.
- А значит, оно так, - опять робко подал голос Валера. - А значит, есть у вас спиртец?
- Спирт? А как же... - Профессор кивнул заросшему щетиной помощнику, тот молча встал, подался к горе рюкзаков в углу.
Но Бессонов остановил аспиранта, придержав за рукав:
- Спирт отменяется. - И по направлению к Валериному носу вытянул кулак.
Профессор дипломатично уводил тему в сторону:
- Думал ли я, что отведаю крабов - вот так, вволю...
- В жизни нету совершенства, - брякнул Витек. - Есть крабы - баб нету, есть бабы - крабов нету.
- Витек, ты бы послушал радио, что там в сводках, - сказал Бессонов.
Но профессор засмеялся, и женщины тоже улыбнулись.
- Замечательно... И как же нынешняя путина?
- Путина идет своим путем...
- Замечательно... Дома я покупаю какую-нибудь селедку в магазине, и с таким пренебрежением, а ведь мы никогда не задумываемся, каково ее добыть... Мне всегда было интересно посмотреть на ваш труд.
- Непосвященному - в новинку, ему будет любопытно. Но когда человек втягивается, он все начинает мерить другими мерками. Он уже совсем иначе смотрит на живое... и на мертвое.
Профессор посмотрел на Бессонова заинтересованно: он не ожидал услышать из уст простого рыбака набор внерыбацких слов.
- И как же он смотрит?
- Что вам сказать... Если вы убьете единственную селедку, может быть, испытаете восторг, но если убьете десятки и сотни центнеров живого, зальетесь чужой кровью, то, в общем-то, не имеет значения качество этой крови: рыбья она или чья-то еще. Вы тогда начнете чувствовать себя фабрикантом смерти.
- Фабрикантом смерти? - Профессор улыбнулся.
- Да, вроде машины смерти. Машине все равно, кто перед ней. Я же говорю, мы убиваем не просто рыбу, мы убиваем живое. А когда убиваешь живое, жизнь теряет ценность, смерть становится привычной. Иной раз ловишь себя на мысли, что так же мимоходом можешь смахнуть с пути кого угодно. Я видел такое с людьми и видел убийц, которые уже не могли различить границу между жизнью и смертью. Они так и не могли понять, что сделали.
- А что же евангельские рыбаки?
- Евангельские рыбаки? - Бессонов усмехнулся. - А я ведь об этом как-то не думал. Ну, давайте придумаю им оправдание... Ну, они ловили себе на пропитание... А мы... Да... Знаете, большая рыба - это другое... Ведь мы не знаем меры, совсем не знаем.
Ночью рыбаки долго не могли заснуть, слушали вой ветра и затяжные, нарастающие издали, разбухающие раскаты прибоя. И будто тайфун разносил мысли каждого на стороны, выдувало из голов шелуху их нынешнего бытия, и были они опустошенными до такой степени, что им, наверное, хотелось плакать от изъедающей тоски - вот же, лежали близко, похрапывали пришельцы из той, нормальной, жизни и посапывали женщины, которых завтра уже не будет здесь, а им еще горбатиться и горбатиться неизвестно за какие коврижки.
Бессонов задремал и вскоре очнулся. Услышал, что ветер заметно улегся. Зыбь рушилась на берег, толкая упругий воздух, и при каждом раскате дребезжало стекло в маленьком окошке. Во второй половине барака за столом сидела согбенная худая фигура в свитере, и Бессонов стал равнодушно гадать, кто это. Человек поднял голову, полуобернулся, блеснули очки, и Бессонов узнал профессора при мерцающем свечном огоньке. Бессонов выбрался из-под теплого одеяла, тихо сел, поеживаясь, надел трико с пузырями на коленях, рубашку, достал сигарету и пошел к столу. Молча сел напротив профессора. Тот водил авторучкой в тетради - вычерчивал узоры, похожие на лабиринты, обводил клеточки по граням или пересекал по диагоналям. Он прервался, пусто посмотрел на рыбака и только кивнул. Бессонов показал профессору сигарету, взглядом спрашивая разрешения закурить. Тот опять кивнул. Бессонов закурил, выпустил дым в сторону двери - белый шлейф потянуло под притолоку.
