Иван Мележ - Дыхание грозы
Подохните, вытянитесь с голодухи! Пожрите один одного!
Как собаки голодные! Хворобы! Дулю!.." Ошалевший, думал, клялся сам себе: рукой не пошевелит, чтоб сложить на возы то, что было еще в поле, чтоб сжать то, что еще стояло: пусть гниет, пусть пропадает. И то пусть гниет, что на гумне, — цепа не подымет! В слепом, сладком бреду бешеной злобы становилось легко, хорошо, чувствовал в себе такую силу, что деревья мог бы, казалось, выворачивать; но злобствовал недолго, после бредовой горячки остужала голову, грудь противная, безнадежная трезвость: руки, ноги — все становилось таким бессильным, что хотелось сесть.
"Не сдай, не выполни — попробуй! Нянчиться, может, будут с тобой, умолять-упрашивать!.." Память сразу напоминала не одного знакомого богача — из Олешников, из Глинищ, из Княжицы, — которые парились за решетками. "Восемь, десять годков — хочешь? Заработаешь!.."
Посидев расслабленно, снова ходил, швырял, что попадалось под руку, сипел на всех. Со двора снова вернулся в хату. Кипело внутри от того, что Степан, склонясь у окна, впотьмах уже слепил глаза над книгой: здоровому этому балбесу и горя нет, что на отце петлю затягивают! Кипело и оттого, что заметил: старуха следила дурным, испуганным, собачьим взглядом, старалась угодить, как могла.
Глушак вырвал книгу и швырнул к печи так, что жалостливо зашелестели листы.
— Чтоб духу не было!..
Думал — Степан кинется драться: так взглянул, когда вырвал у него книжку. Старуха тоже заметила: испуганно крикнула сыну, прося уважить, Степан тяжело встал, поднял книгу в углу у печи, стукнул дверями в сенцах.
Старик еще посипел, потопал злобно по хате и наконец примолк. Но спокойно сидеть не мог. Вышел во двор, постоял на вечернем ветру. Хотелось поговорить, отвести душу.
Он побрел на Евхимово крыльцо. Хата была перегорожена, для Евхима на местеЪкна были прорезаны двери, приделано отдельное крыльцо. Была у Евхима и своя собственная усадьба, был там уже и сруб, и стропила даже стояли, а только жизнь так запутывалась, что неизвестно было — кончать ту хату или нет. Так и мозолила глаза голыми стропилами, темнела пустая.
Евхим только что поужинал, сидел у стола, курил самокрутку. Старик подождал, пока Ганна уберет со стола, выйдет, — спросил, как совета:
— Дак что ж делать будем?
Евхим смотрел на все тем же неподвижным взглядом, подпирал плечом косяк. Затянулся глубоко, даже заискрилась самокрутка из газеты, — долго не выпускал дыма.
— Что? Выполнять… — наконец разжал он губы.
Голос его, как и весь облик Евхима, мог бы показаться спокойным, примиренным, но Глушак хорошо почувствовал сдерживаемую, затаенную ярость.
— С сумой пойти недолго! Как старцу какому…
Евхим не ответил. Затянулся еще несколько раз глубоко, медленно; старик понял, что разговора дельного не получится и надеяться не стоит, а все же пожаловался: что же оно будет дальше? Евхим резко шевельнулся, бросил самокрутку на пол, харкнул, придавив, — растер. Отрезал:
— Лучше не будет.
Глушак больше не спрашивал. Не было желания говорить. Посидел, помолчал, поплелся снова во двор. Стало еще тоскливее. Подался на улицу: смута в душе гнала что-то делать. А что делать — не знал. Не находил что делать.
И просить, чтоб смилостивились, — надежды никакой, и сопротивляться бесполезно. Все равно что самому лезть на рожон.
"По закону требовать надо. Получится что, не получится — а попробовать надо. В тюрьму за ето не посадят…"
Тихой улицей, меж двух рядов черных хат, черных ворот и заборов, молчаливых деревьев, потащился в ту сторону, где живет Даметик. Идя, не впервые пожалел, что отобрал когда-то хороший лужок у Даметика, судился и отсудил, задобрив судью; что прижимал, как других, то одолжив ему что-нибудь, то захватив его коня в своем жите, — надо было тогда заставлять его, чтоб отрабатывал! Однако же и так рассудить можно: откуда было знать ему, Халимону, что так потом повернется, что сопливый выродок Даметика станет твоим распорядителем!
Окна в Даметиковой хате были темные, во дворе — никого, но двери в сенцы были открыты, и там кто-то возился.
Глушак сказал неизвестно кому "добрый вечер", — из темноты отозвалась Даметиха.
— Даметик твой дома?
— Дома. Чешется в потемках…
Глушак внимательным взглядом в теплой темени заметил: старик один, Миканора нет, — нарочно расселся на лавке так, будто никто и не нужен. Только поговорив о разных мелочах, поинтересовался:
— А где ж ето Миканор ваш?
— В сельсовете, — откликнулась Даметиха озабоченно. — Собрание партейное сегодня…
— Ни дня, ни ночи покоя человеку нет, — посочувствовал Глушак. В голове мелькнуло: "Обсуждает, вшивый, видно, как еще туже петлю на шее затянуть", — но для Даметихи вздохнул даже. — Нелегко, сказать, и партейным в теперешнее время.
— А неужели ж легко. Редко когда и дома посидит! — искренне пожалела Даметиха.
Глушак подумал, что оно и неплохо, что Миканора нет:
пока придет, может, удастся выведать что-нибудь, найти, с какой стороны подступиться. Может, удастся самих, Даметика и Даметиху, расположить к себе: чтоб замолвили доброе словцо перед сыном. Пожаловался, что сердце что-то очень колотиться стало, и ноги ослабли, и зябнуть почему-то стал: стыдоба, а хоть ты летом кожух надевай иной раз!..
Старость — известно!.. Старость — не радость!..
Даметиха и слушала, и сама говорила охотно, даже радушно, Даметик же, чувствовал Глушак, только и ждал, когда он кончит да уберется из хаты. Нарочно зевал на всю хату, сонно чесался: не хотел забывать старые обиды! Глушак таил злобу: как меняются люди — еще три года назад бегал бы, суетился, чтоб — получше угодить такому гостю, а вот — волком смотрит, что значит — силу почувствовал:
"отец партейного секретаря"!
Не говоря ни слова, Даметик вылез из-за стола, зашаркал ногами по земляному полу. Взобрался на полати, почесался там. Вскоре безмятежно засвистел носом. А Глушак все сидел, беседовал, подбирался к сердцу, кажется, и действительно сочувствующей Даметихи. Наконец решил пожаловаться на налог: хоть разорвись — не выполнишь столько!
Старая кивала, соглашалась. Но как только стукнула, калитка, послышались на дворе размеренные, твердые шаги, Глушак почувствовал себя так, будто сейчас вынужден будет схватиться люто. Еще до того, как звякнула щеколда в сенях, знал: Миканор идет!
Миканор даже не ответил на приветствие. Впотьмах повесив шапку на гвоздь у дверей, сразу неприязненно бросил:
— Чего пришли?
— Просьба у меня… — Глушак говорил как можно смиренней. — За справедливостью, сказать, пришел…
Старая зажгла керосиновую лампу, и Миканор предстал перед Глушаком: в кортовом мятом пиджачке, обвисшем галифе, в запыленных, латаных сапогах; рябое, плосковатое лицо морщилось, глаза щурились — конечно же не от света.
Глушак ловил его взгляд: тот не сулил пощады. Еще до того, как Глушак кончил объяснять, Миканор отрезал:
— Справедливость, дядько, такая: сдайте все. До последнего фунта. Если подобру хочете! — В голосе его еще отчетливее зазвучала угроза, напомнил: — И не заставляйте, как летось, чтоб мы искали!
— Дак я ж разве против, Миканорко, чтоб выполнять! — Глушак почти умолял. — Дак много ж очень! Чтоб хоть сбавили немного! Чтоб под силу было!
— Дядько, сдавайте, и скорей! — пригрозил неприступно Миканор, вытерев лицо и руки, садясь за стол. Даметиха, подававшая миску с борщом, попробовала заступиться за гостя, что так просил, но Миканор сразу же приказал строго: — Мамо, не вмешивайтесь, куда не надо!
Миканор ел, не глядя на Глушака, не скрывая неприязни, недовольства тем, что он пришел, сидит; а Глушак, хоть чувствовал это, не уходил, со скромным, несчастным видом терпеливо ждал, не хотел терять надежды.
Было тихо. Глушак чувствовал, что самое лучшее пока — сидеть так и молчать. Молчала и Даметиха, боясь, может быть, рассердить сына. В тишине только слышался заливистый свист Даметика, спавшего на полатях. Долго молчали.
Глушак еще надеялся, что наступит удобная минута, когда можно будет начать снова. Просил только в мыслях бога, чтоб не принесло не вовремя кого-нибудь из соседей. И когда кто-то вошел во двор, услышал сразу. Человек шел быстро, решительно.
Звякнула щеколда, и в хате появился не кто другой — Евхим. Без шапки, с растрепанным чубом, с расстегнутым воротником, метнул на Миканора, на Глушака беспокойный взгляд. С одного взгляда увидел Глушак, что Евхим «сорвался». Сдерживаться, думать уже не сможет. Попрет напролом.
— Ето ты распорядился? — Голос Евхима заметно дрожал. Он достал из кармана бумажку, бросил на стол.
Миканор кончил есть, отставил миску, вытер ладонью губы. Спокойно посмотрел на бумажку, ш Евхима.
— Власть распорядилась.
