Леонид Бородин - Гологор
А сейчас все не так. Все словно отвернулось и живет жизнью красоты для кого-то другого, который идет в другом месте, по другой тропе, может быть, уже прошел, а может быть, только еще в путь собирается, и все вокруг готовится к его приходу. А ты - случайный прохожий, как лакей в раскрытую для высокого гостя дверь...
Человеческое несчастье - есть нарушение гармонии, что в основе природы, и потому, наверное, человек в несчастье сразу ощущает себя чужим там, где еще вчера был душой всего, что есть красота и гармония.
А почему человек чаще всего в несчастье бежит из места несчастья? Не потому только, что так обстоятельства складываются, и не потому только, что хочет забыться в побеге! Нет! Его изгоняет окружающая его гармония, где он зазвучал диссонансом.
Не то скрип, не то треск сосны на морозе, если он врывается сбоку или со спины в погруженную в самую себя душу, - резкий, рычащий звук задремавшим ощущением может восприняться оглушающей угрозой. Не только вздрогнет, шарахнется или съежится человек, но и ноги могут подкоситься, и ружье взметнуться в руках, и сердце может выдать ту щемящую паузу, от которой бледнеет человек.
А тут не то что заскрипела - истошно простонала над головой человеческим голосом сосна, так что слова послышались в стоне и скрежете, а Катя и Моня даже не обернулись, головы не приподняли, глаз не оторвали от лыжни...
Который километр шли по старому следу, лишь чуть припорошенному снежной пыльцой, и счастьем был этот след, потому что Катя вообще дороги не знала, а Моня был в таком состоянии, что в любую сторону податься мог, куда лыжи повернули бы случайно.
Катя идти не могла. Она не могла сделать и нескольких шагов, но шла уже, поди, десятый километр, потому что оставаться нельзя было вовсе. На подъеме ноги сами, без всякого контроля или усилия, выбирали опоры лыжни и возносили ее на гривы, на спусках она катилась до падения, подымалась, вставала на лыжню, катилась снова, иногда налетая на Моню, сбивая его с ног. Тогда молча, помогая друг другу, они выбирались из сугробов, вытряхивали снег из рукавов и катились дальше, до самого дна ложбины и без остановки, словно забыв о том, что можно отдохнуть, сразу шли на подъем на очередную гриву.
За плечами Катиного полушубка свисал полупустой рюкзак - почти ничего не взяли, кроме запаса сухой одежды. Моня в ее рабочей телогрейке (полушубок пропитался кровью) с ружьем и рюкзаком, тоже полупустым, горбился, однако, будто тяжесть нес непомерную, и тоже шел, как заведенный, не оборачиваясь, в одном неживом ритме.
Несколько раз было - вдруг он останавливался, выпрямлялся, и когда Катины лыжи натыкались на задники его камусов, он вдруг громко и хрипло говорил ни для кого:
- Во чего получилось! Степку, значит, я убил! Ага! Во чего! Надо же!
- Чего встал! - кричала на него Катя. - Иди!
Он снова сгибался и прямо с места брал тот же самый ритм, каким шел до остановки. Задники его камусов уходили от Катиного взгляда, и она торопилась поймать их и, восстановив дистанцию, тоже отдавалась ритму хода, в котором словно не участвовала, а только присутствовала рядом...
А мысль была одна: "Уходить!" За спиной оставалось и нависало со спины что-то страшное, черное, немое и такое огромное, что вот уже который километр побега, а оно все не отдаляется, не отстает, все так же за спиной и над головой, и потому нельзя оборачиваться или останавливаться.
Руки мерзнут или не мерзут... Они в рукавицах замком на ремнях рюкзака. Под шапку попал снег и тает, холодными ручейками стекая по вискам. Или это пот? А когда по щекам, то это, может быть, слезы? А если слезы, то только от быстрого хода, от сверкающего снега - другой причины слезам нет.
"Уходить! Уходить!" Куда? Некуда! Но уходить - это неизбежность! Неизвестность продиктует дальнейшее. Уходить!"
Катя снова наткнулась на задники Мониных камусов, а подняв глаза из-за Мониного плеча, увидела совсем рядом человека на лыжне, который стоял на дороге и смотрел на них встревоженно и удивленно. Человек этот был очень знаком Кате, но понадобилось все же больше минуты, чтобы вспомнить его имя. Это был Филька.
- Ну, что? - спросил он глухо.
Моня растерянно закрутил головой, оборачиваясь к Кате, она же, не снимая камусов, опустилась на снег, зачерпнула-загребла горсть его, сухого и колючего, и начала есть, вздрагивая от судорог в горле.
- Что случилось? - еще раз спросил Филька. Он сошел с лыжни, подошел к Моне вплотную. - Степан где?
- Нету... - с глуповатой и болезненной ухмылкой ответил тот.
- Рассказывай! - дернул его за руку Филька.
Моня подтянулся к нему.
- Убил я его! Вот!
- Понятно, - спокойно ответил Филька.
Моня захлопал ресницами.
- Убил, тебе говорю! Насовсем!
- Я уже понял, - холодно процедил Филька и прошаркал от него к Кате, которая все еще давилась снегом.
- Нельзя на ходу снег есть! Идти не сможешь! Сначала слабость будет, потом в глазах мутно.
Катя равнодушно посмотрела на него.
Развернувшись на лыжне, Моня подскочил к Фильке:
- Я же тебе правду говорю! Убил я его!
Тот, не обращая на него внимания, присел перед Катей, взял ее руку, вытряхнул из ладони снег, надел на руку рукавицу.
- Что делать решила? К Сашке?
- К Сашке! - горько усмехнулась Катя.
- Понятно, - пробормотал Филька. - Ну, а куда же?
Она покачала головой:
- Не знаю.
- Филька, ты чо, а? - зашептал тоже присевший рядом Моня. - Ты чо? Я же тебе говорю, убил я... Он меня душить начал... И я не помню, как... Ну, ты чо молчишь? Не веришь? Спроси ее...
- Значит, первый раз в жизни ты не промазал?
- Чего? - не понял Моня. - Я же его... это... ножом...
Филька по-настоящему удивился:
- Даже так! Ну, ты даешь!
Моня должен был вот-вот заплакать. Филька хлопнул его по плечу:
- Потом обсудим. Куда сейчас идете?
Моня сел на снег, провалился, Филька помог ему выбраться. Оба они поднялись. Катя безучастно сидела на лыжне.
- Совсем надо уходить, - прошептал Моня.
Филька согласно кивнул:
- Надо. Куда ее? К Сашкиной тетке бы, да ведь она переехала, я только поселок знаю... Найдем, пожалуй... Послушай... Сильно ты его? - он кивнул в сторону Сашкиного зимовья.
Моня зашептал:
- Я же тебе говорю, совсем! Знаешь, чего он с ней сделал?!
- Может, живой еще?
Моня отчаянно замотал головой.
- Ну все равно, мне нужно туда...
- Зачем? - чего-то испугался Моня.
- Нож где?
При упоминании о ноже у Мони отнялся язык, пальцем он ткнул себе в живот и, съежившись, многозначительно посмотрел на Фильку.
- А отпечатки пальцев? - ехидно спросил тот. - Хотя это ерунда. Сюда раньше весны никто не заявится, да и вообще... кроме нас никто не знает Сашкиного зимовья... Селиванов знал... Тоже пропал куда-то. Сережка знал исчез... Гологор!
Филька говорил сам себе. Моня тщательно вслушивался в его слова, уставясь ему в глаза, будто надеялся услышать нечто такое, что все упростит и облегчит. Надежда сменилась разочарованием, когда Филька замолчал, глядя на Катю.
- Не надо долго сидеть на снегу! Простынешь. Давай вставай!
Он взял ее под руку, и она послушно поднялась, отряхивая снег, поправляя платок на шее. Волосы рассыпались из-под шапки и платка, она заправляла их за воротник полушубка, рюкзак мешал ей, и Филька помогал, ослабляя натяжку ремней.
- За день до тракта не дойдете. Ночуйте в бараке, я вернусь, завтра выйдем.
- Нет! - вскричала Катя. - Сегодня!
Филька с сомнением покачал головой.
- Сегодня! - еще раз крикнула она. - Отсюда... скорей...
Филька посмотрел на нее, насупился. Повернулся к Моне.
- Смотри за ней! Думаю, дальше Селиванова зимовья не дойдет. В бараке жратвы набери, где-то ночевать все равно придется.
- А ты? - жалобно спросил Моня.
- Я нагоню вас.
- Зачем ты туда?
- Надо...
- Там... страшно, Филька!
Филька смотрел Моне в глаза.
- Если я попрошу у тебя прощения, ты поймешь, за что?
Моня весь скривился от удивления.
- Какое прощение? Чего ты болтаешь?
Филька вздохнул:
- Так я и думал. А у ней просить бесполезно. Не простит.
- Я пошла, - буркнула Катя, обходя их по сугробу и выбираясь на лыжню. Моня дернулся за ней, но Филька опередил, догнал Катю, остановил за плечо:
- Ты вот что, ты имей в виду... Из всякого положения немного погодя находится выход... Это сначала кажется, что конец... и прочее... А потом все как-то утрясается!
Она слушала, глядя мимо Фильки, не возражая и не соглашаясь. Так же, не поворачиваясь, спросила:
- Почему все это случилось? За что?
Филька крепко сжал ее руку:
- Если "почему", то нет проку думать о том. А если "за что", подумай сама... Я считаю, что у человека все, и плохо, и хорошо, бывает только "за что-то". Если найдешь в себе "за что" - легче станет. Тяжелее всего, когда беду принимаешь как несправедливость.
- Ты думаешь, что со мной все "за что-то"?
Филька только еще раз крепко сжал ее руку. Она взглянула на него непонятно и, опустив голову, пошла по лыжне вперед, быстро удаляясь от растоптанной поляны. Подкатился Моня.
