Александр Хургин - Какая-то ерунда (сборник рассказов)
А прежде, в ранней молодости и в юные годы, кое-какие мужчины и некоторые возвышенные чувства у Нели Явской случались и имели место. Так что, старой девой она, слава Богу, не была. То есть она ни старой не была, ни девой. Но и чувством любви в последнее время не могла Неля похвастать и предъявить ее в лучшем виде интересующимся, как говорится, лицам. Не имелось у нее никакого такого чувства по нулевому варианту или, проще сказать - ни ее никто не любил, ни она никого. И она, Неля Явская, жила одной голой красотой и больше ничем, поскольку красоту, ее можно создать самостоятельно и рукотворно. В отличие от любви.
Она так про это говорила, Неля:
- Каждый, - говорила, - человек есть кузнец своей собственной красоты.
И кроме того, она любила повторять и была непоколебимо уверена, что красота и только красота спасет когда-нибудь мир во всем мире.
Ей многие возражали, говоря, что мир уже ничто не спасет, и где, говорили, она, твоя красота есть и кто ее видел? А Неля говорила, что ну как же, красота - она присутствует везде. Куда ни глянь. Вот человек, говорила, например. Хотя бы я. Мое лицо и волосы, и мое тело - это и есть самый высокий символ красоты, ее воплощение в жизнь. Так же и все другие люди.
- Завотделением наш, - говорили те, которые ей возражали. - Или санитары.
- Завотделением, - говорила Неля, - я согласна, козел козлом, а санитары и того хуже. Но остальные-то ведь не такие.
- А какие? - спрашивали у нее. И она отвечала:
- Красивые. Какие ж еще?
И конечно, над ней посмеивались знакомые за такие слова и за все ее мировоззрение, намекая, что работа в этом специфическом отделении на нее влияет не в положительном смысле. Да Неля и сама иногда подмечала за собой что-нибудь такое. Лишнее. Например, она любила синяки от уколов рассматривать на теле больных. Так, бывало, и залюбуется, в особенности, когда много их в конце курса лечения набиралось и они сливались, принимая причудливые формы разных цветов спектра - от красного до фиолетового. А бывали они, синяки, оттенков утреннего моря и неба после захода солнца. И Неля, значит, случалось такое, сделает укол и стоит зачарованная, наслаждаясь видом этого узора из синяков и кровоподтеков. А потом очнется, спохватится и говорит:
- Ой, что это я? - и говорит: - Идите, больная, в палату.
И больная встает с кушетки и уходит, а Неля себе думает: "Надо, думает, - держать себя в руках, потому что все же работа есть работа и мои частные эстетические пристрастия и понятия тут могут оказаться неуместными".
И Неля дорабатывала в таких случаях с нетерпением свой напряженный рабочий день, сдавала смену вечерней сестре и уходила к себе домой, чтобы там отдыхать душой среди картин. У нее квартира вся обвешена была ими, произведениями искусства живописи. Картинами то есть в рамках. Неля их из журналов на протяжении многих лет вырезала. Из "Огонька" и из "Юности". Когда-то эти, да и другие общественно-политические и художественные журналы такие вклейки печатали с шедеврами лучших художников всех времен и народов. И она их вырезала и, в рамки вставив, развешивала по стенам. И комната ее жилая приобрела в конечном счете вид музея изобразительных искусств в уменьшенном масштабе. А рамки Неля сама изготавливала, своими руками. Это она имела хобби такое в жизни - рамки изготавливать для картин. Покупала в магазине "Юный техник" дешевые отходы деревообрабатывающих и мебельных производств - планочки всякие разнокалиберные, дощечки, реечки. Или со строек утаскивала, что валялось без дела и присмотра - и из этого всего, значит, делала рамки. У нее и инструмент весь дома имелся столярный. Ей на день рождения последний мужчина, какой за ней ухаживал в ее жизни, этот инструмент подарил, преподнес как бы ради шутки. Узнал от нее, что рамки эти сама она изготавливает, лично, и принес ей полный набор инструмента в специальном чемодане с ячейками. И чего в нем, в этом чудо-чемодане, только не было. Ну все было. И рубанок с фуганком, и стамески с ножовками и штихелями, и напильники всех видов, и сверла, и молотков целых два, и топорик, и коловорот. Ну и метр, конечно, складной был ярко-желтого цвета, и рейсмус, и прочие бесценные и необходимые принадлежности. И вот этот набор принес со своей работы дорогой ее Вася Братусь. Принес и подарил. Для смеху и веселья. Ему же ничего не составляло взять один набор у себя в цехе, где он в должности старшего мастера трудился, а сделать женщине такой подарок вместо духов общепринятых или, там, помады было ему, понятное дело, интересно. Пошутить так, в оригинальной манере. А она, Неля, не знала просто, как его благодарить, увидев подарок. Говорила:
- Мне сроду никто и никогда ничего лучшего не дарил.
И говорила, что только истинно любящий человек мог до этого догадаться и попасть прямо не в бровь, а в глаз.
А Вася Братусь, он, поняв, что никакого веселого смеха и никакой шутки не получилось из его затеи, сказал с досадой, что ты или больная и не в себе, или придуриваешься. Но чувства юмора в тебе по-любому нету, а я, говорит, с женщиной, этого главного человеческого чувства лишенной, не могу в близких отношениях долго состоять и не желаю. И он ушел безвозвратно в день ее рождения и к столу не сел, и не выпил за Нелино здоровье ни одной капли вина. То есть он даже не ушел, а уехал на своем велосипеде марки ХВЗ. А набор остался Неле навсегда в знак памяти о нем, об этом мужчине шутливом по фамилии Вася Братусь, за которого надеялась и рассчитывала она выйти, чтобы создать семью, замуж. Ведь она же любила его всем сердцем и всегда наблюдала из окна, как подкатывал он к ее дому на легком велосипеде и как сквозь вертящиеся спицы колес били солнечные лучи, и как спицы серебрились, отсвечивая веерами теней и бликов. А сам этот мужчина ее любимый, Вася, сидел в седле прямо и несгибаемо, степенно крутя педали, и велосипед преобразовывал своим механизмом вращательное движение его ног в поступательное и ехал. И Неля всегда ждала его, глядя на дорогу, и думала с удовлетворением: "Все-таки он красив, мой Василий, по-настоящему красив". И кроме того, думала она втайне и мечтала, что, сочетавшись с Васей браком, сможет стать Нелей Сергеевной Братусь и это тоже будет красиво. А если составить двойную фамилию, скажем, Братусь-Явская или наоборот Явская-Братусь, то еще красивее получится и благозвучнее.
Но мечтам этим интимным сбыться не суждено было, к сожалению, так как, подарив столярный набор, ушел желанный Василий на веки, как говорится, вечные и не вернулся, и женился, наверно, на ком-нибудь другом - мало ли на белом свете желающих. Во всяком случае, с того самого давнего дня не видела Неля ни разу его велосипеда ХВЗ с блестящими спицами колес и Василия тоже не видела и не встречала.
Зато, конечно, рамки для картин стало ей легче изготавливать и удобнее во всех отношениях, и выходили они у нее гораздо красивее и высококачественнее, чем раньше. Потому что хороший, настоящий, инструмент в этом тонком деле - главное условие качества.
И Неля делала рамки, много рамок, поскольку и картин у нее было за годы и годы скоплено огромное количество, причем представляли из себя эти рамки не просто четыре планки, сбитые гвоздями, а для каждой картины изготавливала их Неля по-разному, с учетом того, что на картине изобразил художник и в какой цветовой гамме. Если, допустим, изобразил он светлый женский образ или Мадонну какую-нибудь Сикстинскую, рамку Неля выстрагивала объемную и резную, с орнаментом по всему периметру, а если мужчина на картине был нарисован в строгих тонах или рыцарь, там, на распутье - то и рамка делалась соответственно строгая и простая, без украшательства. И цвет рамок, их то есть окраску, подбирала Неля для каждого отдельно взятого случая особо и ответственно - чтобы, значит, он, цвет, подчеркивал собой смысл и квинтэссенцию картины и оттенял, а не вступал с ними в противоречие.
И висели картины у Нели не только в комнате, как когда-то, когда начала она только составлять свою коллекцию, но и в коридоре тремя рядами, и в кухне, и везде, где место позволяло и имелось освещение, чтоб смотреть и видеть нарисованное. А те картины, какие не умещались на стенах, у Нели в кладовке хранились - в запаснике, значит, благодаря чему имела она широкие возможности изменять при желании экспозицию по своему вкусу и усмотрению. Когда же наступил неизбежный момент переполнения кладовки до отказа, Неля стала на работу картины относить и там, в палатах и в коридоре, развешивать. Завотделением увидел впервые ее самоуправные действия и говорит:
- Это что? Я спрашиваю.
А Неля ему ответила:
- Живопись, произведения изобразительного искусства.
- Зачем? - спросил у нее завотделением.
А она ему ответила:
- Красиво.
Ну и завотделением отстал от Нели и махнул рукой, и все было бы совсем хорошо, если бы дураки-санитары картины не портили, пририсовывая женским лицам усы, а мужским - рога. А портрету мадемуазели Шарлотты дю Валь д'Онь они продырявили рот и воткнули туда потухший окурок.
