Михаил Арцыбашев - У последней черты
— Есть вино, — сказал корнет Краузе, внимательно приглядываясь к Арбузову.
— Какое тут, к черту, вино!.. Водки надо!
— Будет и водка, — согласился корнет Краузе.
— Ну, идем.
— За вами лошади едут, — заметил Краузе, — их надо отправить домой.
— Лошади? А, да, пусть едут к черту! — махнул рукой Арбузов.
— Нет, это неудобно, — возразил корнет, подошел к тройке и приказал кучеру другой улицей подъехать к своей квартире. Потом вернулся к Арбузову.
Арбузов стоял у забора, прислонившись к нему лбом.
— Готово, можно идти, — сказал Краузе, трогая его за плечо.
— А?.. Да, можно, можно, брат… — ответил Арбузов, и вдруг, бессмысленно улыбаясь, сказал: — А я, брат, сейчас чуть человека не убил…
Корнет Краузе выслушал внимательно.
— Хорошо. Это потом. Все-таки не убили?.. Идем.
Он взял Арбузова под руку и повел. Арбузов шел послушно, спотыкаясь на каждом шагу.
— Тут столбик, не ушибитесь… Теперь сюда… Ну, вот и пришли… Недалеко… — говорил корнет, отворяя калитку и пропуская Арбузова вперед.
В сенях флигеля, где жил корнет Краузе, было темно, пахло солдатским борщом и шинелью. Корнет нашарил ручку двери, впустил Арбузова, нашел спички, зажег лампу и, на ходу снимая шинель, вышел опять в сени.
— Захарченко! — крикнул он кому-то и потом шепотом долго говорил.
— Слушаю, ваше благородие, так точно… — отвечал солдатский голос. Краузе вернулся.
— Сейчас будет водка, — сказал он.
Арбузов стоял посреди комнаты, там, где его оставил корнет, и смотрел в пол. Краузе подумал, взял его за плечи и посадил у стола. Арбузов сел покорно и, точно в первый раз увидев, со странной, болезненно любопытной улыбкой оглядывал комнату.
— А у тебя тут хорошо, — добродушно сказал он.
— Да, я недурно устроился, — согласился корнет Краузе, — я люблю комфорт.
Комната была большая, даже чересчур большая для одного человека. Кровать стояла за перегородкой, у стены был широкий турецкий диван, большой письменный стол блестел превосходным мраморным прибором, была качалка, волчья шкура на полу и ковер над диваном. На ковре металлическим полукругом висели шашки, ружья и револьверы, тускло отсвечивая никелированными частями. В углу стоял пюпитр с нотами, и странная, длинная шейка виолончели загадочно выглядывала из чехла. Пахло духами и табаком.
Вернулся денщик, принес водку, рюмки, тарелки с какой-то соленой закуской, поставил на стол и ушел.
— Сейчас подадут самовар, — сказал корнет Краузе.
— Самовар?.. А, ерунда!.. Выпьем вот лучше водки, — возразил Арбузов, налил и выпил. Краузе к своей рюмке не притронулся. Арбузов выпил еще и еще.
— Слушай, корнет, ты в любовь веришь? — вдруг спросил он, криво усмехаясь.
— Я никогда не любил и потому ничего определенного сказать не могу, — ответил Краузе.
— Не любил? Ну, твое счастье!.. А так, вообще, веришь, допускаешь?
— Конечно, я не могу не допустить этого чувства, — сказал корнет Краузе. — Это, должно быть, очень сильное чувство! — подумав, рассудительно прибавил он.
— А я, брат, любил… Выпьем, а?
— Выпьем… Я знаю. Вы очень несчастный человек, — заметил Краузе.
Арбузов уставился на него, прищурив один глаз.
— Знаешь?.. Ну, ладно… А несчастным мне, Арбузову, не бывать!.. Это просто блажь, Краузе… Пройдет!.. Вот выпьем и пройдет!
— Каждый человек может быть несчастным, — рассудительно возразил корнет. — Хоть вы, Арбузов, и богатый человек, но можете страдать, как и всякий другой человек. И этому нельзя помочь выпитой водкой.
— Говоришь, все несчастные?.. Да верно ли?.. Нет ли счастливых?.. Ну, те, кому все в руки дается?.. И талант, и успех, и… к кому любимая женщина на коленях ползет, только свистни…
— Это еще не счастье, — возразил корнет, — талант — больше, я думаю, страдание, чем счастье, успех — дело относительное, а одна женщина не может наполнить всю жизнь.
— А мою вот наполнила.
— Это вам только кажется так. Потому что вы избалованы с детства и абсолютно праздны. Вы привыкли, что все ваши желания удовлетворяются, и когда вам не дали того, чего вы хотели, вам уже кажется, что все погибло и счастье только в этом… в этой женщине. Но это только так… а если бы эта женщина вас полюбила, она бы уже не значила для вас так много и, может быть, даже мешала бы вам жить.
Арбузов слушал, понурившись, свесив на лоб клок черных волос.
— Я, конечно, не любил, как вы, но я много думал над жизнью и любовью и пришел к заключению…
Арбузов вдруг засмеялся.
— Ах ты, немчура, немчура… аккуратная!.. Размышлял, к заключению пришел, сложение и вычитание произвел… что же получилось?.. Тут, брат, не придешь к заключению… Тут не размыслишь, вычитания не произведешь… когда тебя самого вычитают вон… А ты знаешь, что такое любовь?
— Я уже сказал вам, — начал было корнет Краузе.
— Стой, подожди! — перебил его Арбузов, хватая за руку и пригибая книзу. — Я тебе скажу… Любовь, это, брат… когда ты разум теряешь, когда сердце болит, вот тут горит… Когда ты и ревнуешь, и ненавидишь, и презираешь, и жить не можешь без нее… Когда ты полюбишь, ты на весь свет начнешь смотреть сквозь нее… Будешь целые ночи под окнами стоять, будешь ноги целовать, все простишь, все перенесешь… даже будешь желать, чтобы тебе еще больней было!.. По ночам будешь плакать, если женщина брови нахмурит и не приласкает, будешь сам петь и смеяться, если ласково поцелует при прощании… Будешь пить, развратничать, проституток мучить, а потом умоешься, причешешься, придешь чистенький, тихонький и будешь в глаза смотреть, как собака!.. За горло схватишь, не задушишь… будешь бить и мучить, а потом плакать от жалости, каждое ушибленное тобой место целовать… а потом…
— Я не знаю… что вы говорите?.. Это какое-то сумасшествие! — сказал корнет Краузе с отвращением. Арбузов еще крепче схватил его за руку.
— Ах ты, бедная немчура! Да ведь в том-то и счастье, что сумасшествие… Если бы ж совсем сойти с ума!.. Если бы самого себя на кусочки резать, а она чтобы смеялась и в ладошки хлопала!
— Какое же это счастье, это страдание!
— А в страдании разве наслаждения нет?.. Ничего ты не понимаешь!.. Размышляй, брат, приходи к заключениям… все равно не поймешь!.. А ты знаешь, когда ты стоишь в темном углу, а она мимо проскользнет, накинув платочек, к другому… Ты стоишь и видишь, сквозь стены видишь, вот она входит, стыдится, краснеет… знает, зачем пришла, зачем она ему нужна…
А он торопится, платье рвет, комкает… Ты, может, во всю жизнь только и видел, что руку ее, а для него она вся голая, бесстыдная. Что хочет, то с нею и делает… валяет по кровати твою святыню, как проститутку… в выдумках изощряется… И она всему подчиняется, благодарит за счастье, что он над нею удостоил натешиться всласть… Руку ему целует!.. Потом он устанет, отвалится, папиросу закурит… больше не нужна!.. На дворе светает, она опять мимо тебя проскользнет, как тень… Волосы распущены, платье измято, криво надето… усталая, замученная… А ты все стоишь… все стоишь… Пей, Краузе! — крикнул Арбузов.
Он говорил, как в бреду, и в его бессвязных, прыгающих словах нельзя было поймать смысла.
— Можно выпить, — сказал корнет Краузе, — но все, что вы рассказали, — ужасно. И я не понимаю, как можно это пережить…
Арбузов радостно рассмеялся.
— А, не понимаешь?.. И я не понимаю… Ничего не понимаю, милая ты моя немчура… А вот видишь, пережил…
— Неужели вы…
Арбузов посмотрел на него тяжелым пьяным взглядом.
— Я… — коротко ответил он и крикнул: — Пей, брат, что там… пей!
Краузе налил, и оба выпили. Арбузов задумался, подпер голову рукой. Длинный Краузе сидел молча и внимательно смотрел на него.
— Да, — заговорил Арбузов медленно, как будто приходя в себя и в глубоком раздумье, — это не математика, Краузе… И счастье, и сострадание, и вся жизнь — не математика… Никогда, никогда людям все к одному знаменателю не привести… А следовательно, следовательно… Стой, подожди!.. Я, кажется, совсем пьян… Я три дня в бардаке пил… Впрочем, выпьем еще…
— Можно, — согласился Краузе и налил.
— Слушай, Краузе, — заговорил Арбузов медленно и с расстановкой, — что, если бы я человека убил?..
— Это было бы убийство, — сказал корнет Краузе. Арбузов засмеялся.
— Верно!.. А ты умный немец!.. Конечно — только убийство… больше ничего… То обед, то в ватерклозет пойдешь, а то убийство… только и всего. И не над чем тут мучиться, голову ломать… Убийство, и больше ничего!.. Я однажды собаку убил… из револьвера застрелил… Потом долго спать не мог… Забывать стал, а вдруг среди ночи и вспоминаю, как она вертелась на снегу и ногами дергала. А потом и ничего, забыл… Помню, раза два даже с удовольствием про свои ощущения барышням рассказывал… Даже некоторую гордость чувствовал: убил, мол, и ничего… смотрите, какой твердый человек!.. На охоте тоже… неприятно еще живой птице голову свертывать, а свернешь, и забыл. Пустяки все это, Краузе… убьешь, и никаких… А человек лучше собаки, Краузе?
