Мустай Карим - Помилование
- Ты ступай, рядовой Атаев, я сейчас.
Только что заступивший часовой, вероятно затем, чтобы показать командирам, какой он чуткий и быстрый, в миг скинул автомат с плеча, и тут же раздался его густой голос:
- Стой! Кто идет?
- Разводящий с командиром. Вынь-ка из щеколды затычку.
- А можно?
- Можно.
Со скрипом открыв покоробившуюся дверь, при свете демьяновского фонаря они спустились на несколько ступенек вниз и очутились в довольно большой землянке. Посредине на голом земляном полу, подложив ладони под щеку, подтянув колени к самому подбородку, свернувшись клубочком, спал Любомир Зух. Демьянов направил острый луч фонарика ему на голову. Бледное лицо арестанта спокойно. Дыхание ровное. На левом запястье свет нащупал четыре синие буквы "Любо". Лет десять назад, когда Любомир еще был маленьким, один шустрый паренек из города в овражке за околицей всем мальчишкам, кому на запястье, кому на тыльной стороне ладони, по тарифу - два яйца за слово, кончиком иголки, обмакнутой в тушь, - вытатуировал их имена. Выколоть имя полностью у Любомира не хватило казны. Так что за одно яйцо прострочили только половину имени. Причем городской гость мелочиться не стал. А мог ведь "Люб" или даже "Лю" ограничиться. Потому как и яйцо-то было маленькое, будто цыпленок его снес.
Байназаров попросил у Демьянова фонарь.
- Петрусь, - вдруг назвал он его по имени, в голосе послышалась мольба. - Ты выйди на несколько минут. Не бойся... Я только разбужу его.
- Если сможете разбудить.
Когда Демьянов вышел, Янтимер направил луч на Любомира Зуха, глаз фонарика вымерял его. Видно, что не топором рублен парень. Должно быть, природа создавала его с тщанием и любовью. Каков человек - можно узнать даже по тому, как он спит. Янтимер направил свет прямо в закрытые глаза спящего. Чуть шевельнулись ресницы, потом веки медленно открылись.
- Сержант Зух, полно спать...
- Уберите свет, глазам больно. - Он не спеша поднялся и сел. - Вы кто?
- На, посвети и смотри сам, - лейтенант протянул Любомиру фонарик. Тот брать не торопился.
- А зачем?
- Так просто. Сам же спросил, кто я. Смотри...
Зух поднялся на ноги. Взял фонарь, свет скользнул по земляным стенам. Он отступил шага на три назад, но направить луч на хозяина фонаря не спешил, отвел в сторону.
- Опять с вопросами пришли?
- Нет, я не следователь.
- А кто?
- Командир вот этих солдат, которые охраняют тебя. Только тогда луч перешел на Байназарова и по частям
выхватил его из тьмы.
- Лейтенант... Здоровила... Головой под потолок. Сколько тебе лет?
- Двадцать.
- И мне двадцать. Двадцать первый идет. А вот ростом не вышел. Больше и не вырасту, наверное.
- Разве в росте дело?
- А в чем?
- В удаче, в везении. Если уж самого счастья не достанется...
- На удачу я пока не жаловался. Мне всегда фартило. Надеюсь, что и впредь вывезет.
- А я ее толком и не видел еще, удачи-то.
- Не горюй, лейтенант, еще увидишь. - Он и сам не заметил, как перешел на "ты". - Вот разобьем фашиста... Славный я сейчас видел сон. Будто я своим бронетранспортером не курятник, а крепость самого Гитлера протаранил, разнес вдребезги. А оттуда, вместо двух кур, с кудахтаньем вылетели Гитлер со своей женой. И скрылись в крапиве. Я уже совсем было придавил их, да ты разбудил. Чего ходишь? Зачем? Сам не спишь и людям покоя не даешь.
От этих слов Байназаров опешил. Не тронулся ли, часом, Зух? Это уже не просто выдержка. Не будет человек, если в своем уме, таким спокойным, таким беспечным. Потому Байназаров крутить-вертеть, заходить издалека не стал, спросил прямо:
- Послушай, Зух, как ты после такого суда можешь еще спать?- Янтимер подумал о том, что сам за всю ночь не сомкнул глаз, комиссара и Казарина вспомнил. Они мучаются, не знают, как ночь извести, а этот спит.
- Какого суда?- Любомир опустил фонарик. Они остались в полной темноте. - Какого суда?- повторил он. В голосе - ни печали, ни страха. Видно, и впрямь умом повредился парень.
- Забыл разве? Вчерашнего суда.
- Вчерашний суд - это ошибка. Полная напраслина. Ты сам подумай, лейтенант, я ведь еще даже ни одного фашиста не убил. А убить должен! Я нужен. Я солдат. - Эти мысли он обдумывал перед тем, как заснуть. Потому и продолжал без запинки. - Неправое дело, в темноте сотворили его, ночью. Завтра, при дневном свете, все прояснится и изменится. При солнце у правды и справедливости глаза раскроются. Судьям этим, чтобы они ошибку от преступления отличить смогли, целая ночь дана. Поразмыслят не спеша и к разумному решению придут. Я ведь сразу понял: это они придумали, чтобы таких, как я, безголовых, образумить. Если взаправду все - зачем меня еще вчера не расстреляли? Сказано же: приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Понял теперь военную хитрость, лейтенант?
От спокойного, убедительного, исходившего из глубокой тьмы голоса Байназарову стало жутко. Словно Любомир не напротив стоит, а спустился в свою могилу и говорит оттуда, снизу вверх. Хорошо еще, лица не видно.
- Ты как думаешь, лейтенант?
- Я еще не успел подумать. Тебя слушаю. Мы оба с тобой еще ни разу в фашиста не стреляли.
- Ты мне прямо скажи: как ты думаешь?
- По-твоему.
- Тогда я думаю правильно. Сразу двое не ошибутся. Только ты не считай, что я совсем уж такой блаженный. На душе-то скребет. Но я эти мысли сразу отгоняю прочь. Смерть еще где-то, а я уже сейчас себя оплакивать буду? Верно я говорю?
- Верно.
- И все же, лейтенант, ты зачем ко мне пришел?
- Не знаю, Зух, сам не знаю. Может, потом догадаюсь...
- Спасибо, - искренне сказал Любомир. А спроси, за что "спасибо", и сам бы объяснить не смог.
По чуть мерцающей узкой полоске от неплотно закрытой двери Янтимер определил, где выход.
- Ну, до свидания. Прощай, Зух.
- Будь здоров, лейтенант, еще встретимся.
Байназаров на ощупь отыскал дверь и тяжелыми шагами, будто подошвы сапог были залиты свинцом, поднялся по ступенькам и вышел. Любомир Зух остался, освещая фонариком ему дорогу. И тот забыл про фонарик, и этот не вспомнил.
Только когда Янтимер выбрался на знакомую лесную тропу, до него дошли последние слова Зуха: "Еще встретимся..." - и он понял, какую ужасную ошибку совершил, что пришел сюда. Зачем? Какой шайтан занес его в эту землянку? Лишь затем, видно, чтобы еще сильней растравить его душевные муки. Зачем? А ведь Зух это "зачем" повторил дважды. Ладно еще, глазами не встретились, ладно еще, он о тебе самом не спросил, имя твое, откуда ты, ладно еще... "Ладно еще..." - нашел, чем утешаться, нашел, чем оправдаться. А утром?.. Куда он, Янтимер Байназаров, куда утром-то глаза свои денет?
А ведь на лице Зуха он и тени смертной не заметил. Не было этой тени. И опять надежда шевельнулась в душе лейтенанта. "Быть может, к утру и впрямь все изменится?"
Лишь минуты через две после ухода Байназарова Любомир заметил, что держит в руках зажженный фонарь. Хотел было позвать лейтенанта, вернуть фонарик, но передумал. "Завтра отдам", - успокоил он себя. Освещая себе дорогу, Любомир отошел в дальний угол землянки, встал, прислонившись к стене, луч фонаря пробежал, словно кого-то ища, уперся в противоположную стенку и замер. Мария Тереза, которая каким-то чудом за всю ночь ни разу не вспомнилась, вдруг своими маленькими крепкими руками стиснула ему сердце. Стиснула и отпустила. Лишь горькая пустота осталась в груди. Только пустота, и больше ничего - ни боли, ни надежды. Зачем отпустила его сердце, Мария Тереза? Зачем от сладких мук избавила? Слышишь, Мария Тереза? Зачем? Неужели вот так, как от тебя, и от жизни отрешится он - бывший сержант Любомир Зух?
Нет, не совсем еще отпустила жена истомившееся сердце мужа. Теперь в желтоватом свете фонаря Мария Тереза появилась сама. Правую руку протянула поздороваться, левую подала на прощание. Не успел Любомир Зух дотянуться, фонарь выскользнул у него и упал. Там, где стояла жена осталась лишь капля света.
* * *
Всполошив дремавшего у плетня Гусара, "виллис" выехал из деревни и, вздымая пыль, покатил по открытому взгорью. Теперь он был похож на быстрого зверя, мчавшегося, волоча свой длинный черный хвост.
Наверное, с каким-нибудь дурным умыслом, с хорошей бы вестью так не спешил. Длинный черный хвост пыли, разнося тревогу под ясным небом, тянулся все дальше и дальше. Он-то и вывел Марию Терезу из оцепенения, вытянул из бездны на грешную землю. И не только вернул ее на эту грешную землю, но и подвел к твердому решению.
Сначала она все рабочие инструменты - топор, лопату, грабли, очистив от глины, убрала в чулан. Потом бельишко свое постирала, два платка, пару полотенец, две полотняные простыни, цветастую наволочку и вывесила их сушиться на солнце. Пока сохло белье, она вымыла, выскребла ножом пол в избе, вытерла пыль в чулане, до блеска протерла все четыре окна. Висевшую на гвозде телогрейку вынесла на улицу, вытряхнула, выбила палкой. Залила водой почти доверху и растопила самовар. К тому времени и белье на ветру просохло. На дно охотничьего мешка, оставшегося от Кондра-тия Егоровича, насыпала с полведра картошки, положила сверху телогрейку, потом выглаженное белье, всю еду, что была в шкафчике, еще натолкала всякой мелочи, без которой обычно не обходится ни одна девушка. Нашла в запечье спрятанные еще прошлой осенью, когда подходил враг, комсомольский билет, удостоверение значка ГТО, которое она получила, когда заканчивала семилетку, билет МОПРа, значок Красного Креста и завернула все в тряпочку. Хотела сначала сунуть среди белья, но передумала. Есть у нее клетчатый пиджак, хоть уже немного и выросла из него, наденет в дорогу. Положила сверточек в нагрудный карман пиджака и застегнула булавкой. Так надежнее. "Береженье - лучшее вороженье", - говаривала покойница мама Анастасия. Свою только голову не сберегла.
