Аркадий Аверченко - Том 6. Отдых на крапиве
— Но ведь для этого дела нужны большие деньги!
— Я знаю! Тысяч десять лир. Но это самое легкое. Найду какого-нибудь богатого дурака-грека — в компании с ним и обтяпаем.
Молчаливый доселе бородач вдруг захохотал, подарил морскую гладь сложнейшим плевком с прихотливой завитушкой и дружески ударил меня по плечу.
— Нет, это все скучная материя — дела, расчеты, выкладки. Вот у меня план, так план! Знаете, что я буду там делать?
— А Бог вас знает.
— То-то и оно. Ничего не буду делать. Сложа руки буду сидеть. Валюту везу. Ловко, а?
— Замечательно.
— Да-а. Узнает теперь этот Константинополишка Никанора Сырцова! Ей-бо, право! Палец о палец не ударю. Сложу руки и буду сидеть. Поработали — и буде. Ежели встречу там где — шампанеей до краев налью. Да просто заходи в лучший готель и спроси Никанора Сырцова — там я буду! А може, я в Васькиной газете публиковаться буду: «Такой-то Никанор Гаврилов Сырцов разыскивает родных и знакомых на предмет выпивки с соответствующей закуской». А в кабак мы с тобой будем ходить только в Петькин: пусть нам там негры и венгерцы дурака ломают. Поддержим приятеля, хе-хе! Хай живе Украина!
Журавлиный треугольник отделился от перил, взмахнул крыльями и плавно понесся в трюм на предмет насыщения своих пернатых желудков.
* * *Пока все беженство кое-как утряслось, пока я лично устраивался — никто из журавлиного треугольника не попадался мне на глаза.
Но однажды, когда я скромно ужинал в уголке шумного ресторана, ко мне подлетел головной журавль — Никанор Сырцов.
— Друг! — завопил он. — Говорил, шампанеей налью, — и налью. Пойдем до кабинету. Какие цыгане — пальчики оближешь. Как зальются — так или на отцовскую могилу хочется бежать, или кому-нибудь по портрету заехать. Благороднейшие люди.
Он сцепился со мной на абордаж, после долгой битвы победил меня и, взяв на буксир, отшвартовался «до кабинету», который оказался холодной дымной накуренной комнатой, наполненной людьми. В руках у них были гитары, на плечах — линялые кунтуши, на лицах — скука непроходимая.
— Эй, брат! — воскликнул Сырцов, становясь в позу.
— Люблю я тебя, а за что — и сам не знаю. Хороший человек, чтоб ты сдох! Веришь совести — вторую тысячу пропиваю!.. А ну, вы, конокрады, — ушкварьте. «Две гитары за стеной!..»
Пел Сырцов, рыдал Сырцов в промежутках и снова плясал Сырцов, оделяя всех алчущих и жаждущих бокалами шампанского и лирами.
— Во, брат, — кричал он, путаясь неверными ногами в странном танце. — Это я называю жить сложа руки! Вот она, брат, и есть настоящая жизнь! Ой, жги, жги, жги!..
Последний призыв Никанора цыгане принимали вяло и, вместо поджога, только хлопали бокал за бокалом, зевая, перемигиваясь и переталкиваясь локтями. Впрочем, и сам Сырцов не мог точно указать, какой предмет обречен им на сжигание.
— Постой, — попытался я остановить пляшущего Никанора. — Расскажи мне лучше — что поделывают твои приятели? Открыли ресторан? Издают газету?..
— А черт их знает. Я восьмой день дома не был — так что мне газета! На нос мне ее, что ли?
* * *Шел я однажды вечером по Пти-Шан. Около знаменитого ресторана «Георгия Карпыча» раздался нечеловеческий вопль:
— Интер-ресная газета «Пресс дю суар»! Купите, господин!
Я пригляделся: вопил издатель из журавлиного треугольника.
Очевидно, вся его издательская деятельность ограничилась тем, что он издавал вопли, с головой уйдя в несложное газетное дело сбыта свежих номеров.
— Что же это вы чужую газету продаете, — участливо спросил я. — А своя где?
— Дело этого… налаживается, — нерешительно промямлил он. — Еще месяц-два и этого… С разрешением дьявольски трудно!..
— А что ваш приятель? Как его дело с рестораном?
— Пожалуйте! Тут за углом, второй дом, вывеска. Навестите, он будет рад.
— Слава Богу, — подумал я, идя по указанному адресу, — хоть один устроился!..
Этот последний, действительно, увидев меня, обрадовался.
Подошел к моему столику, обмахнул его салфеткой, вынул из кармана карточку и сказал:
— Вот приятная встреча! Что прикажете? Водочки с закусочкой, горячего или просто чашку кофе?
— Вы что тут, в компании? Нашли дурака-грека с деньгами?
— Нет, собственно, он нашел меня, дурака. Или, вернее, я его, конечно, нашел, ну так вот… Гм!.. Пока служу. У него, впрочем, действительно, есть большие деньги. Я только… этого. Не заинтересован.
— А венгерцев и негров нет?
Он отвернулся к окну и стал салфеткой протирать заплаканное стекло.
— И швейцар ваш без алебардов, безоружный, в опорках…
— Шутить изволите. Может, винца прикажете? Хорошее есть…
Еще месяц с грохотом пронесся над нашими головами.
Проходя мимо греческого пустынного ресторанчика, я иногда видел дремлющего у стены с салфеткой под мышкой смелого инициатора дела, построенного на венгерцах, неграх, швейцарцах и алебардах.
И по-прежнему издатель на углу яркой улицы издавал стоны:
— «Пресс дю суар»!
Вчера, остановившись и покупая газету, я спросил простодушно:
— А что же ваша собственная газета?
— Наверное, скоро разрешится.
— Ну, а что ваш приятель Никанор Сырцов? По-прежнему сидит сложа руки?
— Сложа-то сложа… Только не сидит, а лежит. От голодного тифа или что-то вроде — помер. Все деньги на цыган да на глупости разные проухал! У меня в конце концов по пяти пиастров перехватывал! Да мне тоже, знаете, взять их неоткуда. Вот тебе и «сложа руки»! Много их, таких дураков.
И когда он говорил это, у него было каменное неподвижное лицо, как у старых боксеров, которых другие боксеры лупили по щекам огромными каменными кулачищами, отчего лицо делается навсегда непробиваемым.
Жестокий это боксер — Константинополь! Каменеет лицо от его ударов.
Развороченный муравейник
Разговор в беженском общежитии:
— Здравствуйте… Я к вам на минутку. У вас есть карта Российской империи?
— Вот она. На стенке.
— Ага! Спасибо. А почему она вся флажками покрыта? Гм? Для линии фронта флажки, кажись, слишком неряшливо разбросаны…
— Родственники.
— Ага! Родственники это сделали?
— Какие родственники! Я это сделал.
— Родственникам это сделали? Для забавы?..
— К черту забаву! Для собственного руководства сделал.
— В назидание родственникам?
— Плевать хочу на назидание!
— А при чем же родственники?
— Выдерните флажок из Екатеринослава! Ну? Что там написано?
— «Алеша» написано.
— Так. Брат. Застрял в Екатеринославе.
— Позвольте… А где же ваша вся семья?
— А вот, следите по карте… Отправной пункт — Петербург — застряла больная сестра. Служит в продкоме, несчастная. «Москва» — потеряли при проезде дядю. Что на флажке написано?
— Написано «Дядя».
— Правильно написано. Дальше — «Курск»: арестована жена за провоз якобы запрещенных 2-х фунтов колбасы. Разлучили — повели куда-то. Успел вскочить в поезд, потому что там оставались дети. Теперь — ищите детей… Станция Григорьевка — Люся… Есть Люся? Так. Потерялась в давке. Еду с Кокой. Станция Орехово. Нападение махновцев, снова давка — Коку толпа выносит на перрон вместе с выломанной дверью. Три дня искал Коку. Пропал Кока. Какой флаг на Орехове?
— Есть флаг: «Кока на выломанной двери».
— Правильный флаг. Теперь семья брата Сергея… Отправной пункт бегства — Псков. Рассыпались кистью, вроде разрыва шрапнели. Псков — безногий паралитик-дедушка, Матвеевка — Грися и Сеня. Добронравовка — свояченица, Двинск — тетя Мотя, сам Сергей — Ковно, его племянник — где-то между Минском и Шавлями — я так и флажок воткнул в нейтральную зону… Теперь — гроздь флажков в ростовском направлении — семья дяди Володи, тонкая линия с перерывами на сибирское направление — семья сестры Лики!.. Пук флажков по течению Волги… Впрочем, что это я все о своих да о своих… Прямо невежливо! Вы лучше расскажите — как ваша семья поживает?
— Да что ж рассказывать… Они, кроме меня, все вместе — все 9 человек.
— Ну, слава Богу, что вместе.
— Вы думаете? Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат…
Великое переселение народов
Когда я шел по улице, то случилось так, что этим актером будто кто-то швырнул в меня из окна третьего этажа: так неожиданно налетел он на меня, и едва ли — не сверху.
— Осторожнее, грудную клетку поломаете, — испуганно воскликнул я.
— Простите, не заметил. Задумался.
— Небось, все о дороговизне здешней жизни думаете?..
— Так. Млеко-та от крав гораздо-та драгота.
— Я… вас… не понимаю.
— Я насчет крав. Млеко-та ихнее, говорю, гораздо драго-та.
— Это еще что за арго?
