Михаил Салтыков-Щедрин - Господа ташкентцы
– Je sais bien que vous etes un noble enfant! Я хорошо знаю, что вы благородный мальчик! но знай, Nicolas, что если б когда-нибудь тебе зашла в голову мысль о революции… vous ne serez plus mon fils… vous m'entendez?.. вы больше не будете мне сыном… вы меня понимаете?..
– Maman! вы странная! вы лучшая из матерей, но вы не понимаете меня.
– Ah! les hommes sont bien mechants! Ах! люди очень злы! они так искусно расставляют свои сети, что я не могу… нет, нет, не могу не дрожать за тебя. И потому, если б когда-нибудь, по какомунибудь случаю, тебя постигло искушение…
– Parbleu! je voudrais bien voir! Черт возьми! желал бы я посмотреть!
– Не шути этим, Nicolas! Люди вообще коварны, а нигилисты – это даже не люди… это… это злые духи, – et tu sais d'apres la Bible ce que peut un esprit malfaisant а ты знаешь по Библии, что может злой дух… A потому, если они будут тебя искушать, вспомни обо мне… вспомни, мой друг!.. и помолись! La priere – c'est tout молитва – это все… Она даст тебе крылья и мигом прогонит весь этот cauchemar de moujik мужицкий кошмар… Дай мне слово, что ты исполнишь это!
– Maman! вы странная!
– Нет, дай мне слово! успокой меня!
– Даю вам миллион триста тысяч слов, что каждый из этих злых духов, при первом свидании, получит от меня такую taloche взбучку., что забудет в другой раз являться с предложениями) О! я эти революции из них выбью! Я их подтяну!
Nicolas надувается и вскакивает; глаза его искрятся; лицо принимает торжественное выражение. Он таким орлом прохаживается по зале, как будто на него возложили священную обязанность разыскать корни и нити, и он, во исполнение, напал на свежий и совершенно несомненный след.
– Maman! – произносит он важно, – желаете ли вы, чтоб я открыл перед вами мою profession de foi? свои убеждения?
– Mon fils! Мой сын!
– Alors ecoutez bien ceci В таком случае слушайте… Я консерватор; я человек порядка. Et en outre je suis legitimiste! L'ordre, la patrie et notre sainte religion orthodoxe – voici mon programme a moi И кроме того, я легитимист! Порядок, отечество и наша святая православная вера – вот моя программа… Что касается до нигилистов, то я думаю об них так: это люди самые пустые и даже – passez-moi le mot простите за выражение. – негодяи. Ils n'ont pas de fond, ces gens-la! ils tournent dans un cercle vicieux! У этих людей нет никаких основ! они вертятся в заколдованном кругу! Надеюсь, что теперь вы меня понимаете?
– Какой ты, однако ж…
«Умный», хотела сказать Ольга Сергеевна, но вдруг остановилась. Она совсем некстати вспомнила, что даже ее покойный Пьер («le pauvre ami! бедный друг! он никогда ничего не знал, кроме телесных упражнений!») – и тот однажды вдруг заговорил, когда зашла речь о нигилистах. «И, право, говорил не очень глупо!» – рассказывала она потом об этом диковинном случае его товарищам-кавалеристам.
A Nicolas между тем надувается все больше и больше.
– Благодаря моему воспитанию, – ораторствует он, – благодаря вам, ma noble et sainte mere, la ligne de conduite que j'ai a suivre est toute tracee. Cette ligne – la voici: моя благородная и святая мать, линия поведения, которой я следую, вполне ясна. Эта линия – следующая. желай в пределах возможного, беспрекословно исполняй приказания начальства, будь готов, et ne te mele pas de politique и не вмешивайся в политику… Один из наших гувернеров сказал святую истину: nul part, a-t-il dit, on n'est aussi tranquille qu'en Russie! pourvu qu'on ne fasse rien, personne ne vous inquiete!! нигде так спокойно не живется, сказал он, как в России! лишь бы ничего не делать, никто тебя не тронет!! A в переводе это значит: не возносись, не пари в облаках – и никто тебя не тронет. Но если ты желаешь парить – что ж, милости просим! Только уж не прогневайся, mon cher, если с облаков ты упадешь где-нибудь… ou cela ne sent pas la rose! где не пахнет розами!
– Merci! merci, mon fils! – страстно произносит Ольга Сергеевна.
Но Nicolas не слушает и, постепенно разгорячаясь, несколько раз сряду повторяет:
– Oui, dans cet endroit-la cela ne sentira pas la rose… je le garantie! Да, там розами пахнуть не будет… за это я ручаюсь!
Мало-помалу, раздражаясь собственною фантазией, он вступает в тот фазис, когда человеком вдруг овладевает какая-то нестерпимая потребность лгать. Он останавливается против maman, несколько времени смотрит на нее в упор, как будто приготовляет к чему-то необычайному.
– Вы знаете ли, maman, что это за ужасный народ! – восклицает он, – они требуют миллион четыреста тысяч голов! Je vous demande, si c'est pratique! Я спрашиваю вас, целесообразно ли это!
С минуту и мать и сын оба молчат, подавленные.
– Они говорят, что наука вздор… la science! наука! что искусство напрасная потеря времени… les arts! искусства! что всякий сапожник в сто раз полезнее Пушкина… Pouschkinn!
Новая минута молчания.
– Они отвергают брак, ils vivent comme des chiens avec leurs chiennes! они живут, как кобели со своими суками! Они не признают таинств, религии, церкви… notre sainte eglise orthodoxe! Et vous me demandez, si je suis nihiliste!! нашей святой православной церкви! И вы спрашиваете меня, не нигилист ли я!
Ольга Сергеевна не может больше владеть собой и бросается к Nicolas.
– Nicolas! Я вижу! я все теперь вижу! Tu es un noble et saint enfant! Ты благородный и святой мальчик! но скажи, ты знал? ты знал кого-нибудь из этих страшных людей? – с каким-то ужасом спрашивает она.
– Maman! Я видел одного из них на Невском: il etait mal peigne, pas du tout lave… плохо причесан, неумыт. и от него пахло!
– L'horreur! Ужас!
* * *Политическая программа Nicolas не только успокоивает Ольгу Сергеевну, но даже внушает ей уважение к сыну.
– До сих пор я только любила тебя, – говорит она, – теперь я тебя уважаю!
На что Nicolas со всем энтузиазмом пламенной души отвечает:
– Oh! ma noble et sainte mere! mais sentez donc! sentez, comme mon coeur bondit et trepigne О! моя добрая святая мать! попробуйте! попробуйте, как бьется и трепещет мое сердце..
Вообще «куколка» доволен собой выше всякой меры. Во-первых, благодаря maman, он узнает, что он консерватор (до сих пор все его политические убеждения заключались в том, чтобы не пропустить ни одного праздничного дня, не посетивши театра Берга) и что ему предстоит в будущем какая-то роль; во-вторых, слова Ольги Сергеевны об уважении окончательно возносят его на недосягаемую высоту. Он целые дни ходит в забытьи, целые дни строит планы за планами и, наконец, делается до того подозрительным, что впадает почти в ясновидение.
– Aujourd'hui j'ai reve! Сегодня я видел сон! – говорит он однажды. Мне снилось, что я сделался невидимкой и присутствую при их совещаниях! Можете себе представить, maman, какие я при этом сделал открытия!
В другой раз он обращает внимание maman на вредное направление умов, замеченное им между поселянами.
– Как хотите, maman, – ораторствует он, – а чувство уважения к священному принципу собственности так мало в них развито, что я почти прихожу в отчаяние. Вчера из парка выгнали крестьянскую корову; сегодня, на господском овсе, застали целое стадо гусей. Я думаю, что система штрафов была бы в этом случае очень-очень действительна!
Наконец, в третий раз, он объявляет, что видел на селе настоящего нигилиста.
– Но кого же, мой друг? – изумленно спрашивает Ольга Сергеевна.
– Tu sais… ce seminariste… Знаешь… этот семинарист… сын нашего священника. Представь себе, встречается давеча со мной и пренагло-нагло подает мне руку… canaille! каналья!
Открытие это несколько смущает Ольгу Сергеевну. Она, с своей стороны, уже заметила Аргентова (фамилия заподозренного семинариста), и ей даже показалось, что он не только не нигилист, но даже «благонамеренный». Именно «благонамеренный», не «консерватор» – «консерваторами» могут быть только les gens comme il fauta порядочные люди., – а «благонамеренный», то есть смирный, послушный, преданный. Аргентов был высокий и плотный молодой человек; голова у него была большая и кудрявая; черты лица несколько крупны, но не без привлекательности; вся фигура дышала силой и непочатостью. Все это Ольга Сергеевна заметила. «Il est du peuple, c'est vrai Он из простого народа, это верно., – думала она про себя, – mais quelquefois ces gens-la ont du bon» Но иногда у этих людей есть кое-что хорошее… И она до такой степени прониклась убеждением, что Аргентов «благонамеренный», что однажды, выходя из церкви, даже просила отца Карпа когда-нибудь привести его.
– После, – прибавила она, – теперь дайте мне насмотреться на моего «куколку»! Он у меня такой серьезный, непременно хочет оставаться со мной один! Ведь вы еще не скоро уезжаете отсюда, мсье Аргентов?
– Все зависит от местов-с, – отвечал молодой человек, – как скоро откроется вакансия, тогда уж будет не до знакомств-с, а надо будет думать о приискании невесты-с!
– Ну, будет время, еще познакомимся! – сказала Ольга Сергеевна, садясь в экипаж, между тем как Аргентов удалялся восвояси, напевая звучным басом: «Телесного озлобления терпети не могу».
С тех пор мысль об Аргентове посещала ее довольно настойчиво. В голове ее даже завязывались по этому случаю целые романы с длинными зимними вечерами, с таинственным мерцаньем лунного луча, и с этою страстною, курчавою головой, si pleine de seve et de vigueur! так полной сока и силы! Она полулежит на диване, глаза ее зажмурены, а его голос гремит и дрожит, и в ушах ее бессвязно раздаются какие-то страстные, пламенные слова. Ей сладко мечтать под эти страстные звуки, она не сознает даже содержания их, а только тихо-тихо поддается им, побежденная их страстностью… И как он мило брюзжит, когда она, в самом разгаре его диатриб, вдруг выйдя из забытья, «совсем-совсем некстати» обращается к нему с вопросом:
