Максим Горький - Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923
«Кабы не она, остался бы в Царицыне и жил. В трактир поступил бы, повару подручным. Научился бы делу… А ежели выписать её?»
За четыре года он узнал много женщин — кухарок, горничных и просто гулящих; очень ловкие в делах любви, бойкие на язык и вообще — во всём — особенные, они стёрли память о жене, он помнил её только в первую ночь, когда она билась в руках его, рвала волосы и царапалась, задыхаясь, вскрикивая:
— Пусти, окаянный… пусти — закричу!..
А когда он одолел её, она до утра тихонько плакала, и лицо у неё было удивлённое, испуганное, как у овцы перед лужей.
Чем дальше уходил пароход, тяжело поднимаясь по тёмной и холодной осенней реке, между серо-песчаных берегов, тем настойчивее звало к себе оставшееся позади, а о деревне и жене думалось как-то сверх всего, порывами.
Ещё когда Лука, заняв уютное место в углу, за рубкой второго класса, раскладывал свои вещи, около него явился мужчина в толстой на меху куртке, в картузе набекрень, с бойкими глазами на удалом лице. Внимательно осмотрев соседа, он, для первого знакомства, сказал Луке плясовой прибауткой:
Солдат еде на побывку,
Припаси жена бока!
— Так, что ли, землячок?
— Как полагается, — неопределённо и нехотя ответил солдат.
— На побывку али отслужил?
— Отслужил.
— Дело!
Человек поглядел вдоль палубы, заглянул на рябую реку, на небо в изорванных тучах и, ударив себя ладонями по коленям, воскликнул:
— Хорош бы день, да — некого бить!
— Зачем же бить? — хмуро спросил солдат.
— Это — поговорка такова есть. Поговорочка, друг!
Снова осмотрев Луку зорким, хозяйским взглядом, он подмигнул ему и встал:
— Пойти поглядеть на людей, каковы они сегодня!
И пошёл, скрипя новыми, с набором, сапогами, глядя на всех, как владелец парохода, и словно собираясь сказать людям командующее слово.
«Ловок», — почтительно подумал Чекин, следя за ним.
С левого борта медленно тянулся песчаный, пустынный берег, торчали над водою прутья ивняка и, стряхивая остатки жёлтых листьев, качались, точно секли реку. Стеклянно-серая волна, отбегая от парохода, шумно лизала песок. Пятна нефти радужно играли на мутной поверхности воды, она казалась густой, как сусло, и шумела под колесами глухо, устало. Глубоко обнажились синие, по-осеннему чистые дали, и казалось, что чем выше всплывает пароход, тем синее и холоднее будет этот пёстрый и свежий осенний день.
Лука сунул руку в карман за табаком, нащупал круглое зеркало в жестяной оправе, вынул его и стал рассматривать своё мятое лицо, в рыжей жёсткой шерсти, вспоминая семилетнюю Гланьку, подарившую ему зеркало, — с её матерью, кухаркой священника, он хорошо жил последний год, а Гланьку любил, как свою дочь.
— Ты тоже Петруха? — спросила его девочка первый раз, когда он пришёл в гости к матери её.
— Я — Лука.
— А прежний солдат мамин Петруха был, только — чёрный и усы маленькие, а ты — красный! — болтала девочка, доверчиво прижимаясь к нему.
Мать ее сконфузилась, спрятала свои ласковые глаза и шутливо-строго крикнула:
— Ах ты, шабала! Гляди-тко, чево говорит она про мать-то! Ступай, ложись, спи!
После этого всё пошло сразу особенно как-то, — хорошо и просто.
Когда, бывало, Лука жаловался Гланькиной матери на свою трудную, солдатскую жизнь, девочка слушала его речи внимательно, как сказку, и, заглядывая в лицо ему серыми глазами, советовала:
— А ты убеги за Волгу!
— Это нельзя мне.
— А ты убеги только!
— Да нельзя, говорю!
— А ты только попросись…
Солдат смеялся, щекотал её, и она тоже захлёбывалась тоненьким рыдающим смешком, — слушать его было приятно. И вся Гланька была особенная среди детей: беленькая, простенькая, она вызывала у всех взрослых тихое внимание к ней, и на неё нельзя было сердиться. Уезжая, Лука подарил ей красный платок и чижа в клетке, а она отдарила зеркалом.
«Усы у меня очень растопырились, это верно Гланька говорила, — думал солдат, надувая щёки. — Надо подстричь — в деревне усы ни к чему. Там борода уважается, солидность…»
Вздохнув, он спрятал зеркало и посмотрел исподлобья на большого монаха, который, сидя против него, аккуратно расчёсывал густые длинные волосы костяным гребнем и, улыбаясь добродушно, тоже осматривал Луку маленькими глазками.
— Ну, нагляделся на себя, — хорош ли? — спросил монах, чмокнув мягкими губами.
— Ничего будто, — ответил солдат сконфуженно.
— Вот и слава богу…
Лицо монаха было широкое, бабье, пухлое и белое, как плохо выпеченный хлеб, редкая линючая борода как будто ещё более смягчала его. И сразу, точно он всё время думал о солдате, монах заговорил непривычно Луке мягко, незнакомо приветливо:
— Ну, вот теперь, отслуживши честно царю-отечеству, надобно тебе о господе вспомнить, ему послужить в меру сил…
Под скамьёй ползала, гремя и взвизгивая на блоках, чёрная, жирная рулевая цепь, за бортом сердито плескала вода, плыл серо-жёлтый берег, и всё грозили пароходу и реке сучья голых деревьев, качаясь в прозрачном воздухе. По берегу тянулись сети, развешенные на кольях, на песке лежали лодки, у самой воды проскакал на коне кто-то в красной рубахе, и всё исчезало в холмистых далях, в холодной синеве осени. Встретился маленький, ошарпанный пароход, торопливо били воду его колёса, настигая его, плыла пустая баржа, буксир волочился по воде.
— Старенек, дедушка, — сказал кто-то о пароходе.
— Ты человек, видать, смирный, — слышал Лука тёплый голос монаха, а за спиной его, на другой лавке, спорил бойкий парень:
— Все живут случаем, и боле ничего!
— Это как же?
— А вот так!
— А что такое случай?
— Случай? Случку — знаешь?
— Ну, так что?
— А то: судьба тебе — бык, понял?
Грохнул хохот, хохотало человек пять, и один из них протяжно охал:
— Ло-овко-ой…
— Чу, — тихонько говорил монах, — вон они как! Чему уподобляются? Безбожным скотам…
На палубе становилось всё теснее и шумней; люди собирались обедать, развязывали узлы, мешки, запахло съестным, но Луке не хотелось есть; согнув спину, он слушал слова монаха и думал:
«Это верно, — грубость везде, а в деревне того боле. Али — наплевать на всё, не ездить домой-то? Какой интерес?»
— Эх, братцы, — кричал бойкий парень. — Один господь всю правду знае, да и ему она — полынь, гляди!
— Обитель наша Симбирской губернии, около Алатыря, стоит в лесе, над Сурой, — красота, тишина…
— А трудно в монастыре жить, — не то спросил, не то подумал вслух Лука.
— Кто бога любит, тому не трудно. Ну, а если лентяй, то — конечно. Ты к чему спросил?
— Так себе…
— А ты бы вот зашёл до нас. Пожил бы недельку, подумал, как дальше будешь, помолился бы, а?
Потом монах стал спрашивать Луку о его семье, и, когда узнал, что брат солдата торговец, а у Луки есть деньги, около сотни рублей, голос его сделался тише, ласковей, и настойчивее зазвучала убедительная речь.
— Крестьян — много, а господу служители нужны.
«Ишъ ты, — заманивает как», — подумал Лука, стараясь не смотреть в сладкое, широкое лицо.
Дул верховой ветер, пароход шёл трудно, дрожал весь, по щеке монаха беспокойно ползала прядка тёмных волос; он закидывал её за ухо, а она снова падала на щёку, к редким волосам бороды.
— Я бы, конечно, зашёл, — раздумчиво сказал Лука, — да ведь билет пропадёт, билет у меня до места, до Исады-пристани.
— С билетом я тебе устрою дело! — обязательно воскликнул монах. — Стало быть — решил?
— Что же? Можно…
— Ну, и — благослови бог!
И, перекрестив солдата большою белой рукой, монах дружелюбно хлопнул его по колену.
— Предоброе дело совершишь!
Лука молча улыбнулся. В груди его спокойно улеглось решение зайти в монастырь к этому добряку; он сразу почувствовал себя бодрее, твёрже и, поглядев на всё вокруг доброжелательно, встретился с весёлым взглядом зелёных глаз парня в картузе, — держась одною рукой за спинку скамьи, он рубил воздух взмахами другой и кричал:
— Чего жалеть? Отчаливай! Студенты в Казани поют:
Наша жизнь коротка
И всё уносит с собою…
— Так ли, военный человек?
— Совершенно так, — согласился Лука; парень этот очень нравился ему своей весёлой бойкостью.
— А не покушать ли нам? — предложил монах.
Они спросили щей, полбутылки водки, солдат сразу заметил, что монах ест аккуратнее и вкусней поручика Слепухина, — это ещё более расположило его к монаху.
«Понимающий человек», — думал он.
— За твоё здоровье! — сказал монах, прикрывая рюмку водки широким рукавом рясы. — И душевно поздравляю с окончанием срока службы миру земному.
— Покорно благодарю! — вежливо откликнулся Лука.
