Елена Кейс - Ты должна это все забыть
Не могу сказать, что я начала продавать эти вещи с легким сердцем. Или без страха. Да и покупателя надо было найти надежного. Ведь не понесешь же их в комиссионный магазин. Но это были уже технические трудности. Преодолеть их труда не составило. Но и тогда, и сейчас меня не покидает мысль, что это мама, на свои деньги посылала себе посылки и расплачивалась с адвокатом! Я же при этом была только посредником и, наверное, не лучшим.
Ежемесячные поездки к маме стали со временем бессмысленными. Мне говорили, что она отказывается от свиданий. Проверить это было невозможно. Я начала приезжать раз в три месяца. Безрезультатно. Дверная пасть, сожравшая маму, не хотела ее выпускать. Сведения о маме стали напоминать сведения, получаемые мной в процессе следствия от Новикова. За дверью, которая поглотила маму, стоимость человеческой жизни оценивалась по шкале полученных ими инструкций.
Человек - он живой,
Его жизнь, как цветок.
Не топчите ногой,
Не срывайте не в срок.
Но есть люди, как псы.
Их клыки, как клинки.
Под покровом грозы
Рвут других на куски.
А гроза, как напасть,
Как в аду голоса.
Каждый может пропасть
В пасти жуткого пса.
Человек - он живой.
Его жизнь коротка.
Нету жизни другой.
Эта жизнь не легка...
Несмотря на то, что мои поездки в Казань стали пустой формальностью, я, как одержимая, продолжала раз в три месяца ездить туда. Казань... Я ненавижу этот город. Я ненавижу его вокзалы и аэропорт, где билетов никогда нет и приходится простаивать перед кассой бесконечными часами, тупо глядя на равнодушное лицо кассира, пытающегося чем-то занять себя при полнейшем отсутствии работы. Однажды, простояв так четыре часа, боясь отойти от кассы даже на секунду, терпение мое было вознаграждено. Кассирша встала и направилась в туалет. Кассиршам тоже иногда надо было! Я - бегом за ней. Стою около ее кабинки, судорожно сжимая огромную коробку шоколадных конфет. Я уже давно научилась ездить с подарками. Она вышла и чуть не закричала, увидев в сантиметре от себя мои умоляющие глаза и при этом почувствовав, что я толкаю ее обратно в кабинку. Я не знаю, что подумали остальные посетители этого заведения, когда я затолкала кассиршу, нырнула за ней и защелкнула дверь. Там, в кабинке, и произошел деловой разговор. Она вышла с конфетами, а я с обещанием билета. Следующим рейсом я улетела.
С самого первого моего свидания с мамой, узнав ее адрес, я начала писать ей письма. Ежедневно. Не сделав ни одного исключения за долгие годы. Это превратилось в своего рода болезнь. Я не могла заснуть, не написав письма. Конечно, письма были похожи друг на друга, как близнецы-братья. В основном писала об Андрюше: что сказал, что ел, где был; о том, что папа и Анечка здоровы и шлют привет; если было письмо от Анечки, значит кратко о ее новостях. Я писала короткие, немного суховатые письма, зная, что прежде всего они попадают в чужие бездушные руки и проверяются холодным взглядом людей без лица и без сердца. А хотелось мне написать совсем другое и послать своей маме свою любовь и свою боль.
Сердце сжато в комок, в кулак,
Сердце сжато в кулак - вот так!
Сердцу трудно и нечем дышать,
Сердцу больно - но надо стучать.
Сердце плачет, но нету слез,
И без слез - это тоже всерьез.
Сердцу тесно и душно в груди,
Сердцу надо сидеть взаперти.
Сердце хочет всегда быть с тобой,
Сердцу нужно найти там покой.
Сердце хочет себя разорвать
Хоть кусочек тебе отослать.
Сердце бьется, ломает дверь
И кричит оно мне - ты верь!
Хоть сверлит его боль, как дрель,
Но кричит оно мне - ты верь!
Сердце ждет - ему надо ждать.
Только где ж на все силы взять?!
Помню, в очередной раз приехала в Казань. Мама не вышла. Зато появилась крашеная блондинка, вместо туловища - два пуфика на коротких ногах. Пуфики обтянуты белым халатом. "Вы - дочь Лейкиной Марии Львовны?" - обратилась ко мне. При этом взгляд был такой, будто есть у нее ордер на мой арест. Сердце упало - что-то случилось с мамой. Просверлив меня своими глазами несколько секунд - я тогда подумала, надо же и глаза будто крашеные - она без всяких предисловий грозно сказала: "Вы слишком часто пишите письма, мы не успеваем их читать". Она сделала акцент на слове "мы". "Это запрещено? Есть ограничения на количество писем?" - в свою очередь спросила я. Глаза у нее, как мне показалось, стали другого цвета. "Это не запрещено, но у меня на столе уже нет свободного места от ваших писем". "Купите еще один стол", посоветовала я. И ушла. Я могла себе позволить выйти на пустырь, который рядом со стеной казался самым свободным местом на земле. Две двери - два мира, но одно страдание, разорванное длинным столом...
С ребенком мне повезло. Андрюша рос чутким ребенком, чувствующим мое настроение и не задающим лишних вопросов. Он приобретал опыт не из объяснений, а из молчания. Только однажды, увидев, как я тихонько плачу на кухне, он подошел ко мне и спросил: "Мамочка, ну почему ты опять плачешь?" "Бабушка Муся очень больна", - ответила я. Он задумался. Он очень хотел меня успокоить. А потом тихим, серьезным голосом сказал: "Знаешь, мама, если ты увидишь, что Смерть подошла к бабушке, ты скажи: "Смерть, Смерть, не забирай бабушку Мусю, возьми лучше меня. Смерть подойдет к тебе /и глаза его наполнились слезами/, а я подбегу к ней и закричу: "Смерть, Смерть, не забирай мою маму - забери лучше меня". А тут бабушка Муся - она же меня очень любит, правда? - бабушка Муся подойдет к Смерти - ведь ходить-то бабушка может, да? - и скажет: "Смерть, Смерть, не забирай Андрюшу, забери лучше меня". Вот Смерть и не будет знать, что ей делать". И после этого прижался ко мне, и мы заплакали вместе.
Папа писал грустные, но оптимистичные письма. По письмам все было отлично. Между строк - боль разлученной семьи, страх за меня и маму. Анечка писала обращения во все международные инстанции и добивалась встреч со всеми, кто мог хотя бы теоретически помочь. Через два года после маминого ареста мне дали понять /может быть, невольно/, что ее крик и боль уже достигли этой, второй двери. Случилось это так. В очередную бесплодную поездку в Казань - мама не вышла, выплыла мне навстречу крашеная блондинка. Когда она шла, было впечатление, что пуфики развалятся, соскользнут один с другого. Тот же взгляд, но более изучающий. "Ваша мать от свидания отказывается". Обычно мне объявлял это человек "без лица". И тут же опять без всяких предисловий: "Скажите, а кто у вас есть в Англии?" "В Англии у меня нет никого", - я говорила правду. И добавила: "А что, в Англии что-нибудь произошло?" "Вы не хотели бы встретиться с главврачом?" - мой сарказм по поводу Англии без ответа. "Мне не о чем с ним говорить", произнесла я раньше, чем осознала сделанное предложение.
Потом уже, по пути домой, я проклинала свой невоздержанный язык и спрашивала себя, ну почему, почему я, не задумываясь, отказалась? И поняла я испугалась. Испугалась зайти в "пасть". К такой встрече я должна была "собрать себя". Ровно через месяц я снова была в Казани. Я ехала на встречу с главврачом. Хотя в голове у меня стучало: "Какая чудовищная должность главврач тюрьмы".
Казань. Пустырь. Окошечко. Человек "без лица". Казалось, он и ночует на посту. "Я хочу видеть главврача". Створки остались открытыми. "Я должен навести справки. Дайте паспорт и подождите. Я сообщу". Наверное, это была его самая длинная речь за всю жизнь. Ждать пришлось недолго. Выкатились "пуфики" и дали знать следовать за ними. Я обогнула длинный стол, переступила порог и очутилась по ту сторону двери. Дверь автоматически защелкнулась. Сознание зафиксировало щелчок. Я оказалась во дворе. Пусто. Ни одного человека. Вошли в какое-то здание. Поняла - административный корпус. Поднялись на второй этаж - не встретили ни одного человека. По обе стороны коридора - двери. Закрытые. И никакого звука. Неестественная, жуткая тишина. До боли в ушах. В конце коридора, по левую руку - дверь. Вошли. Увидела невысокого плотного человека в белом халате. Глаза раскосые. Возраст не определить. От тридцати до шестидесяти. По стенам - полки с папками. Письменный стол без единого листочка. Поздоровались. Акцента не почувствовала. "Пройдемте в мой кабинет", - это ко мне. "Принесите, пожалуйста, историю болезни Лейкиной и поторопитесь, я вас жду", - это к блондинке. Да, акцента нет совсем.
Вошли в дверь рядом. Большой просторный кабинет. Сели. Он - за стол, я - напротив. "Сейчас придет лечащий врач вашей матери, тогда будем говорить". У меня тут же мороз по коже. "Вот эта "кушетка" - лечащий врач?! Да от одного ее взгляда можно заболеть и остаться хроником". И еще подумала: "Не хочет говорить наедине. Собачья должность - самому себе не доверять". Сидим. Молчим. Вошла блондинка. Подала папку. Села в кресло - стало три пуфика. За все время нашего с ним разговора не проронила ни слова. Наверное, такие есть инструкции.
Главврач ко мне: "Мне передали, что вы хотели встретиться со мной". Мое секундное замешательство. Ведь я готовила себя, что он /он, а не я!/ хочет поговорить со мной. Он оказался умнее - инициатива у него. "Меня интересует мамино здоровье. Она отказывается от свиданий. В чем причина?" "Вы же знаете - ваша мать очень больна. Отказ от свиданий - одно из последствий ее болезни", - ответ мгновенный, как заученный урок. "Здесь ей только хуже. Она поступила в лучшем состоянии". В его ответе прозвучало еле заметное раздражение: "Она здесь всего два года. Выводы делать рано". Я поняла намек: "Сколько же времени у вас обычно уходит на лечение?" Глаза его посмотрели настороженно. Мы понимали друг друга. "Ну, по крайней мере, пять лет". И вдруг: "Вы же должны понять - ваша мать совершила тяжкое преступление". Вот оно! Он напоминает - здесь не больница, а тюрьма. Я стараюсь, стараюсь говорить спокойно: "В ее возрасте и при ее состоянии - пять лет огромный срок. Она не выдержит". Он тоже уже не говорит о лечении: "За такие преступления люди находятся здесь гораздо дольше".
