Эрнст Бутин - Лицом к лицу
Когда снова решился посмотреть в щель, Юра уже подходил к сараю, а мать, задумчивая, сгорбившаяся, смотрела ему в спину. Юрий Иванович отскочил, сшиб табуретку, подхватил ее, сел на кровать.
- Я вас замкну, - деловито зашептал Юра, проскользнув в дверь, - а то вдруг она надумает сюда зайти. Но это ненадолго, - вынул из-за пазухи полукольцо твердой копченой колбасы. - Больше ничего не мог спереть, пояснил, будто извиняясь. - Я скоро приду. Свет постарайтесь не зажигать и... - помялся, - если можете, не курите. Мать здорово чует это дело.
Пошарил глазами, схватил со стола первую попавшуюся книгу. На пороге обернулся, тихо засмеялся:
- Вот гадство, с собакой-то чуть не влипли. Я думал, она дома. Когда проходил по двору, не было, а захожу в хату: здрасьте - гуляет!
Хлопнула дверь, брякнул засов, щелкнул замок, и Юрий Иванович остался один.
Он понюхал колбасу, погладил пальцем гладкие шишечки, вздутия на ее боках, улыбнулся - в детстве, в классе третьем-четвертом, это было самым большим лакомством, самой большой радостью для Юрки. Мать в летние каникулы возила его в областной город: на трамвае покататься, большие дома посмотреть, газировкой и мороженым побаловаться, и в первом же привокзальном гастрономе покупала твердую, вкусно пахнущую колбасу, и они сидели на какой-нибудь скамейке под пыльными, чахлыми кустами, откусывали поочередно то от, похожей на эту, кривой колбасной палки, то от длинной, с золотистой корочкой, булки, внутри которой был белый-белый, сминающийся под пальцами мякиш; смотрели друг на друга, улыбались, и им было хорошо.
Юрий Иванович положил колбасу на стол и откинулся к стене. Слабо улыбаясь, он был еще там, в далеком для Юрия Ивановича и совсем недавнем для Юры детстве, вспомнив которое, все время видел перед собой мать - и эту, стоящую на веранде, с встревожившимися на мгновенье лицом, и ту, будущую, располневшую, усталую, погасшую, и увяла улыбка, и стало вскоре так невмоготу от стыда и тоски, что, верь он в бога, упал бы сейчас на пол, взвыл бы, покаялся бы, повинился, дал бы любой обет, лишь бы вырвать из сердца эту боль, это отчаяние от невозможности исправить, изменить хоть что-то в жизни.
Долго сидел он, чувствуя, как уплывают, истаивают силы, как остается от него, Юрия Ивановича, одна пустота, то гулкая, будто внутри колокола, то звенящая, точно далекий занудливый комар, и в пустоте этой, сначала смутно и расплывчато, но постепенно заполняя ее всю, вырастали думы о Юре. Юрий Иванович уже отстранился от него, не считал собой, и то чувство, которое смутно возникало в чайной и прояснилось на берегу, когда увидел синяк под глазом, чувство отца к сыну, ширилось, крепло, превращаясь в тревогу за судьбу этого чужого-родного парня.
Сумерки в сарае сгустились до плотной тьмы, но Юрий Иванович не замечал этого. Он видел какой-то солнечный, яркий день и Юру - веселого, в белой рубашке, смеющегося: то среди колб, реторт, пробирок, то среди каких-то хитроумных машин и приборов, то плавающим в невесомости в кабине космического корабля, то в накомарнике и болотных сапогах среди чахлых елок и кустарника, то даже за штурвалом комбайна или у непонятного гигантского станка.
Юрий Иванович позабыл о месте, где находится, о времени, глядя на эти, наползающие одна за другую, картины, будто смотрел по черно-белому телевизору подряд все передачи про хороших и интересных людей. Видения и похожи-то были на экранные изображения - плоские, иногда контрастные, иногда смазанные, - и Юрий Иванович мельком отметил в памяти, что, наверное, и вызваны они подсознательной завистью к тем, кого показывают в телепрограммах, хотя всегда считал, что презирает этих героев на час. И еще мелькнуло, словно думал о постороннем, что, скорей всего, вызвана эта зависть не тщеславием, а тоской по конкретному, реальному делу, в котором имеется нечто материальное, осязаемое, есть задача и решение ее, есть заранее ожидаемый результат и получение его.
Но ни разу не увидел Юрий Иванович Юру не только писателем, но и журналистом; когда же мелькнуло из-за этого недоумение, он задержал его, задумался, посуровел и чуть не вздрогнул, точно проснувшись, - так ненавистна показалась сама мысль, что Юра, обделенный даром божьим, будет вымучивать слова и фразы, исходить, в лучшем случае, патокой фальши, а в худшем - превратится в него, Юрия Ивановича.
Вдруг его даже в жар кинуло - как нет божьего дара? Вспомнил афишу у Дома культуры, вспомнил, как не раз ловил себя на том, что держится, даже оставшись один, словно на сцене, и, обрадованный, решил, что нашел разгадку себя молодого - он актер, и все, что делал, было игрой. Играл в активиста, играл в принципиального борца, играл в рубаху-парня. От такого вывода стало неловко, и Юрий Иванович принялся торопливо припоминать, каким был в драмкружке. Талантлив? Кто знает, но во время репетиций становился по-настоящему счастлив; в образ входил легко и действительно чувствовал себя другим: то вальяжным, то хитрым, то злым, то мудрым, то простофилей, если роль того требовала. Да и товарищи по сцене с ним считались, восхищались, кажется, искренне - не раз Юра замечал, войдя в роль, что наступала вдруг тишина, а партнеры и партнерши смотрят на него изумленно и растерянно, будто на незнакомого.
Юрий Иванович хмыкнул, огладил бороду. "И при поступлении никакого двухгодичного стажа не надо, - он заворочался, заулыбался, однако вскоре приуныл. - Богема, правда, черт ее дери..."
Повздыхал и начал, сперва несмело, потом настойчивей, уверять себя, что не все, дескать, артисты богемны, что Юра не такая уж тряпка, есть ведь и у него воля, неужто не устоит? Конечно, устоит, тем более, что станет заниматься любимым делом, а это - ого-го! - самое главное. Но еще главнее Юра сможет прожить не одну, унылую и безрадостную, бесполезную жизнь, а множество: ярких, страстных, красивых. И он уже видел Юру то Штирлицем, вместо Тихонова, то Гамлетом, вместо Смоктуновского, то Гуровым, вместо Баталова; он видел, как задумчивый и отрешенный Юра сидит в гримуборной, а потом, все такой же сосредоточенный, чтобы не расплескать найденный образ, идет темным павильоном туда, где суетятся люди, громоздятся прожектора, а на ярко освещенной площадке поджидает нереальная среди щитов, фанеры, досок гостиная с розовыми обоями, гнутой мебелью, лампой под зеленым абажуром, и уже нервничает, ломает пальчики субтильная героиня в гипюровом платье и с бутоньеркой незабудок на корсаже.
Иногда видения эти заслонялись портретами Юры в журналах "Советский экран", "Спутник кинозрителя"; Юрий Иванович, нахмурясь, гасил, гнал такие крамольные мысли-образы, но они манящей, сладкой контрабандой всплывали все отчетливей, отражая затаенные давние мечты о признании, популярности, славе, и Юра представал то в белом смокинге, среди вечерних туалетов, атласных лацканов, манишек, обнаженных женских плеч, то около кинотеатра "Россия", над которым лениво колышутся флаги кинодержав, раздающим автографы восторженным поклонницам в мини-юбках...
Радостно гавкнул Рекс, заизнывал, заскулил, затоптал часто и беспорядочно. Юрий Иванович настороженно повернул голову. Скрежетнул замок, брякнул засов, скрипнула дверь. В сером ее проеме вырос силуэт Юры.
- Вы здесь? - испуганно спросил он.
- Здесь, здесь, - добродушно отозвался Юрий Иванович. - Входи.
Ему показалось, что он услышал довольный выдох, но обрадоваться этому не успел - Рекс скользнул мимо Юры извивистым длинным пятном, ткнулся мокрым носом в щеку, в губы.
- Тьфу, напугал! - сплюнул Юрий Иванович.
- Место, Рекс! А ну пошел отсюда! - притворно страшным голосом гаркнул Юра, и пес так же стремительно исчез в ночи.
Юра чем-то стукнул по столу, звякнул. Чертыхнулся шепотом.
- Я схожу к матери, отмечусь, - сказал деловито и грубо. - Потерпите еще немного.
Дверь захлопнул, но Юрий Иванович встал, приоткрыл ее. Проследил, как Юра сгустком черного прошел сквозь тьму, вынырнул из нее, облитый светом лампочки веранды, взбежал легко и пружинисто на крыльцо, исчез в доме. Юрий Иванович окликнул Рекса. Тот возник сразу и, ластясь, взблескивая колдовской прозрачной зеленью глаз, шмыгнул внутрь. Юрий Иванович долго тискал его, тормошил за длинные мягкие уши, зарывался лицом в густую, почти не пахнущую псиной шерсть.
- Посмотрите-ка на него. Ай да Рекс! - Юра опять возник в двери. Интересно, как он вас себе представляет?
- Мне гораздо интересней, как ты себя представляешь, - Юрий Иванович оттолкнул собаку, которая стремительно нырнула под кровать, охлопал руки.
Юра промолчал. Запер дверь, повозился у стола.
- Зажгите спичку.
Синевато-белый огонек зажигалки отшвырнул ночь в углы, кинул по стене огромную, переломившуюся на потолке, тень Юры, сверкнул бликами на гладком боку длинногорлой бутылки, белом изгибе тарелки.
- Что это? - удивился Юрий Иванович.
- Это я от Лидки принес. Набрал всего понемногу. Вы обедали-то когда, есть, наверно, хотите?
