Михаил Осоргин - Свидетель истории
Опять заплакал ребенок. Скрипнула кровать, и было слышно, как мать качает люльку. Едва перестает качать - снова плачет ребенок; и снова постукивают по половицам деревянные полозья качалки. В комнате очень холодно, до рассвета еще далеко.
Мужской голос спросил:
- Ты чего? Не спит все?
- Не спит. Блохи его, что ли, кусают.
- Покормила бы.
- Кормила. Не спит. Этак всю ночь просидишь и не поспишь. Ты бы хоть покачал.
Олень подумал: "Что же он и правда ей не поможет?" Потом вспомнил, что они оба, и отец и мать, работают на фабрике и должны вставать до света. Как же тогда с ребенком - оставляют? И как они могут иметь ребенка при таких условиях? Вот дать бы им денег...
Подумал - и понял, что это - стыдная мысль. Дать денег им, потом другим - ходить по домам, как благотворительная дама. Потом еще ограбить, убить - и опять раздавать деньги. Сделаться благородным разбойником из старых романов!
Всегда готовый бежать по первой тревоге, Олень спал не раздеваясь. Закурив новую папиросу, он встал и вышел в соседнюю комнату.
-- Вы ложитесь, а я его покачаю.
Женщина не удивилась, только сказала:
- Зачем вам, я уж сама.
- Вам ведь спать нужно, потом на работу, а мне все равно не спится.
- Вот муж спит как колода. Покачал бы...
- Ему тоже рано работать. Вы не смущайтесь, ложитесь. Говорю - мне все равно не спать.
Она не спорила, отошла и легла. Олень сел на табурет у люльки и стал покачивать ребенка. Непривычно и как будто смешно. Попыхивал папиросой и думал: "Правду говорят, что все террористы немного сентиментальны. Вон Каляев* не бросил в первый раз бомбу, так как Сергий ехал с женой. А дети в особняке? Кажется, девочке ампутировали ногу, а может быть, нарочно рассказывают. Нет, я не очень жалостлив!"
* Каляев - Иван Платонович Каляев (1877-1905) - член боевой организации эсеров. В 1904 г. принял участие в покушении на В. К. Плеве. 4 февраля 1905 г. убил московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.
Папироса докуривалась, ребенок спал. В темноте и в холоде комнаты Оленю казалось, что это не люлька, а лодка на реке, осенью, в безвременье, а он старый и усталый лодочник. У времени нет ни конца, ни начала, и ничего не было и не будет. В постели не спалось, а здесь его объяла дремота и незнакомый покой. Иногда его рука останавливалась, и ребенок сейчас же напоминал о себе плачем,- и тогда Олень опять ровно покачивал колыбель, ни о чем не думая, окруженный смутными и неясными мирными образами: не то детство, не то - покой могилы, манящее и бестревожное небытие. Только раз оправил затекшую ногу - и не заметил, как рука перестала двигаться и он задремал. Спал и ребенок. Рядом спали приютившие его люди, совсем ему чужие, хотя и знавшие, что укрывают у себя "товарища".
В пятом утра всех их пробудил фабричный гудок. Было еще темно. Очнувшись от своей глубокой дремоты, Олень задел люльку, вспомнил, где он, и тихонько ушел в соседнюю комнату.
АУТОДАФЕ*
* Аутодафе - в буквальном переводе с португальского акт веры оглашение и приведение в исполнение приговоров инквизиции, в частности сжигание на костре.
Каким образом случилось, что Александр Николаевич Гладков, известный политический защитник, состоятельный барин и человек "крайних левых убеждений", согласился похранить у себя огромную сумму денег,- он и сам не понимал. Согласился, потому что это было смелым и красивым жестом, а он любил смелые и красивые жесты.
В сущности - особенной опасности не было. Принес эти деньги молодой человек, безукоризненно одетый, лично Гладкову известный, через которого максималисты не раз передавали ему защиту своих товарищей в общих и военных судах. Пришел клиент - вот и все; человек, по-видимому, достаточно осторожный и осмотрительный, иначе ему не поручили бы такого дела. Притом Гладков решительным тоном ему заявил:
- Имейте в виду, мой дорогой, я не знаю и не хочу знать, что это за деньги. Я знаю вас и принимаю их на хранение от вас. И только на неделю, не дольше. Так?
- Даже меньше, дня на три. Потом мы их переправим в другой город.
- Это уж ваше дело. Я ничего не знаю! А сколько тут?
- Точно не подсчитали, но не меньше трехсот тысяч.
- Ого! Целое состояние! Расписки я вам, конечно, дать не могу.
- Я и не взял бы. Мы вам верим.
- Надеюсь!
Когда молодой человек ушел, Гладков вспомнил, что не договорился о том, как быть, если принесший деньги не сможет за ними вернуться или если случится внезапная опасность обыска. Хотя он далеко не беден, но все-таки такой суммы, да еще наличными, у него не может быть.
А что, если номера кредитных билетов где-нибудь помечены? Откуда эти деньги - ясно! Он не спросил, но догадаться нетрудно: ведь Петербург говорит о недавнем дерзком "эксе", стоившем жизни десятку людей!
Гладкову не раз случалось помогать революционерам - хранить нелегальную литературу и давать приют неизвестным. Это всегда было сопряжено с некоторым риском, не очень большим, при его почтенном положении в обществе и больших связях.
Во всяком случае, он не трус! Сам вне всяких партий; его сочувствие и помощь революции выражается в выступлениях по политическим делам. Многих спас от смерти, многих спасти не мог. Его знают, уважают, и сегодняшний визит к нему - лучшее доказательство безграничного к нему доверия. Никто бы не согласился - а он согласился.
Но как он все-таки согласился с такой легкостью! Ведь это, в сущности, соучастие в преступлении, которое карается смертью! А вдруг номера кредиток отмечены? Да и без этого - дело ясно!
Но позвольте! Ко мне приходит клиент и поручает мне сохранить его деньги. Я кладу их в несгораемый шкап, чтобы после внести на его имя в банк - вот и все!
А почему этот странный клиент сам не внес их в банк? И что это за случайный клиент с улицы, в портфеле которого триста тысяч рублей, как раз столько, сколько было на прошлой неделе ограблено при вооруженном нападении на Каменноостровской улице? Кому рассказывать такие басни!
Перед сном Гладков прошел в кабинет, запер на ключ двери и вынул из несгораемого шкапа тяжелые, небрежно связанные пачки денег. Преобладали "петры", было немало "катенек",* а в небольшой связке была даже мелочь: уголком торчал желтый рубль. Деньги были уложены плотно, и все-таки их была целая груда: пачки заняли весь письменный стол. При всем своем достатке Гладков никогда не видал сразу такой суммы. В большинстве бумажки подержанные, номера подряд не идут. Принесший их опустошил большой портфель и еще несколько пачек вынул из карманов.
* Преобладали "Петры", было немного "катенек" - на банковских билетах царской России печатались портреты государей. Так, на ассигнации достоинством в 500 руб. был помещен портрет Петра I, банкноту в 100 руб. украшала Екатерина II.
Вдруг Гладков испуганно взглянул на окно: ведь окно завешано только тюлевой занавеской! По ту сторону улицы живут люди, и может случиться, что кто-нибудь смотрит в бинокль! Заслонив стол, он наскоро связал веревочками распавшиеся пачки и перенес их обратно в шкап. Игра опасная, и малейшая неосторожность...
Нервничать, конечно, глупо. Не следовало брать, а теперь уже поздно. Главное - время такое, что каждый человек независимо от его общественного положения, а особенно человек заведомо левых убеждений может ожидать случайного ночного обыска. Хотя почему бы могли ко мне прийти? Конечно вздор! Не следует распускать нервы.
Он лег, вспомнил о непрочитанной статье в сегодняшней газете, прочитал ее, еще пробежал листочки и документы дела, по которому завтра выступает в суде, докурил папиросу и потушил свет. Сон поколебался, помедлил и опустился на сделавшего красивый и смелый жест либерального адвоката. Тикали часы, им отвечало ровное дыхание.
Он проснулся внезапно, среди полной ночи, не то от стука, не то от странного нервного потрясения - и дрожащей рукой зажег свет. Свет ударил в лицо и ослепил его. И с небывалой ясностью Гладков почувствовал, что нужно немедленно что-то сделать, принять какие-то спешные и решительные меры, иначе он - погиб.
Он едва попал ногами в туфли, набросил халат и вышел в свой деловой кабинет. Прежде всего он задернул тяжелые гардины на окнах, чтобы не осталось ни щелочки. Затем вернулся в спальню за ключом от шкапа, принес его, отпер шкап - и увидал страшные пачки денег. Их вид его не испугал, а скорее отрезвил: что, в сущности, случилось? В чем дело?
Не случилось ничего, но всякий маломальский разумный человек поймет, что так оставить нельзя, что, во всяком случае, нужно приготовиться ко всякой неожиданности. Дело идет о жизни и смерти, а идти на смерть без всякой попытки спастись, по меньше мере, глупо.
"Я, конечно, нервничаю, но я, несомненно, прав: нужно быть ко всему готовым!"
Он чувствовал, что его ноги дрожат и мысль работает слишком поспешно и как бы скачками. Значит ли это, что он струсил?
"Допустим, что я струсил. И это не позорно, а понятно: допущена безумная ошибка! Явится полиция, сделает обыск - и оправданий не может быть! Соучастие - и полевой суд! А чтобы не трусить, лучше всего принять все меры благоразумия. Все равно - заснуть не удастся".
