Борис Поюровский - Былое без дум
Поэтому, Боря, девяносто процентов того пародийного материала, который мы позволяем себе показывать зрителю на ТВ или концертах, - это актерская импровизация и авторская самодеятельность. Так как я работаю на эстраде довольно редко и льщу себя надеждой, что считаюсь все-таки театральным актером, то и репертуар держится довольно долго, ибо когда он становится старым, то тут же возникает спасительная рубрика "Перелистывая страницы" и материал из старого превращается в вечный. Работать на эстраде одному, да еще со старыми монологами скучно, и работаем мы с напарником.
Наш дуэт с Державиным возник издревле: сначала мы просто родились в одном роддоме имени Грауэрмана, что ныне выполз на Новый Арбат, а при нашем появлении скромно стоял возле уютной Собачьей площадки. Была такая удивительная площадка в прошлой Москве, с памятником собаке, старинным особнячком, где размещался Институт Гнесиных, деревянными пивными ларьками, где пиво закусывали бутербродами с красной рыбкой и не менее красной икрой, где зимой в ледяное пиво доливали его же из большого чайника, подогретого почти до кипения, чтобы жаждущие аборигены не простудили горлышко, а на фасаде заведения было большое воззвание: "Требуйте долива пива после отстоя пены!" Потом мы "дружили домами" - Державин жил и живет в доме, где помещается Театральное училище им.Щукина, которое мы с ним впоследствии закончили (он позднее, как молодой, я раньше, как старый), а в детстве часто собирались в миниатюрной двухкомнатной квартирке на первом этаже этого же дома, где жила семья Журавлевых, где было весело и шумно, где вокруг младших Журавлевых - Маши и Таты (наших подруг и почти ровесниц) устраивались балы, вечера шарад и импровизаций, где пели, читали и танцевали под аккомпанемент Святослава Рихтера, - думаю, мало кто может похвастаться тем, что имел в своей биографии такого "тапера". Страсть к "эстрадному" пребыванию родилась у нас с Михаилом Михайловичем с "капустников" еще в первом нашем совместном театре (а мы их вместе поменяли в своей жизни три, включая, надеюсь, последний - Театр сатиры), в Театре имени Ленинского комсомола, куда мы попали со студенческой скамьи и где прожили разную, но веселую и молодую актерскую жизнь. У нас с Мишей есть одна эстрадная зарисовка, которая сопутствует нам уже более тридцати лет и, как нам кажется, не стареет. Долгожительство ее предопределено формой. Державин (не владеющий, к сожалению, впрочем, как и я, ни одним зарубежным языком) имеет патологическую способность к имитированию мелодики разных иностранных языков на словесной абракадабре... Номер строится как интервью с приехавшим иностранным гостем, со всеми нюансами советского перевода, где говорится явно одно, а переводится явно другое. Где гость говорит в течение двух-трех минут, а перевод звучит как "Здравствуйте, друзья!". Эта форма проверила себя десятилетиями и не стареет, ибо "резиновая". В каждой ситуации, в каждой аудитории, в каждый данный момент она наполняется сиюсекундным содержанием, что приводит публику в некое ошеломление. Действительно, приезжая на какой-нибудь провинциальный завод, мы до концерта расспрашиваем местных об острых проблемах производства, узнаем об одиозных фигурах данного предприятия, и когда на сцене "иностранец" говорит, что он потрясен женщи-нами номерного завода, после этого закатывает глаза и с вожделенным вздохом произносит: "О! Григорьева", а я "перевожу": "Он без ума от Камзолкиной", - зал встает в едином порыве, ибо никак не может понять, откуда заезжие столичные артисты могут знать фамилии главного бухгалтера предприятия и начальника ВОХРы (военизированной охраны).
Работать и существовать вдвоем многие годы довольно сложно. Недаром, очевидно, так долго проверяют космонавтов на совместимость перед полетом, недаром распадалось столько дуэтов на сцене и в жизни. Мы пока держимся. Почему? Очень разные! Как только накапливает-ся взаимное раздражение, тут же возникает неожиданная разрядка, чаще всего из-за удачной шутки, а также сложилась негласно внутренняя субординация нашего "коллектива", которую Державин формулирует так: "Я парторг и артист, а Ширвиндт худрук и директор".
Один атрибут у Державина, в силу обстоятельств, от него не зависящих, отпал, и он остался только артистом, но артистом замечательным. Кроме Михаила Михайловича я работал на эстраде с Андреем Мироновым. Предательства здесь не было, ибо, как известно, театральные актеры работают на эстраде урывками, между спектаклями, а Державин всегда был, есть и будет одним из самых репертуарных актеров театра. Злой, но вполне замечательный Валентин Гафт, сочинивший много точных стихотворных гадостей в наш адрес, писал:
Державин Ширвиндта заметил,
Благословил, но в гроб не лег,
Им равных не было в дуэте...
Дальше - хамство:
Ушел Державин в "Кабачок",
Но Ширвиндт пережил разлуку.
Ему Миронов протянул
Свою "брильянтовую руку".
Часто на творческих вечерах, когда и Державин и Миронов были на основной сцене, я делил площадку с А.Д.Папановым. Мы не играли с ним вместе - мы сосуществовали: отделение - он, отделение - я. Всегда поражался и поражаюсь до сих пор какой-то прямо-таки "звериной" отдаче Папанова на сцене. Маленький, занюханный провинциальный клубик, сцена Дворца съездов одна и та же запредельная мощь и стопроцентное "отоваривание" зрителя.
Мне всегда было страшно трогательно слушать, с чем бы он ни выступал, будь то пушкинс-кий "Медный всадник", монолог Городничего или блестящий шедевр - музыкальный монолог полотера Дома писателей из пьесы Дыховичного, Слободского, Масса и Червинского "Гурий Львович Синичкин", где он, в полном гриме Льва Николаевича Толстого, с босыми ногами (сделанными по личному папановскому эскизу, с пятнами половой мастики на ступнях, с огромными "рабочими" пальцами), заканчивал свое отделение неприхотливым стишком:
Не знаю, сколько жить еще осталось,
Но уверяю вас, мои друзья,
Усталость можно отложить на старость,
Любовь на старость отложить нельзя.
Он вкладывал в это четверостишие какой-то тройной, одному ему понятный смысл, как будто знал, что жить осталось недолго и надо успеть отдать всю свою огромную любовь к сцене зрителю.
Одним из самых мощных атрибутов культурной жизни "застоя" были правительственные концерты. Попасть на сцену Большого театра, а в дальнейшем Дворца съездов была огромная честь и жуткая ответственность. Страшная голгофа как для участников концерта, так и для организаторов был выбор репертуара, его редактирование и цензурирование... Самый большой ужас подстерегал так называемых "разговорников", ибо если "Аппассионату" и "Умирающего лебедя" прослушивали и просматривали по нескольку раз, дабы не проникла туда неожиданная крамола, то уж актерское словоизвержение на сцене после пленума ЦК таило огромную и роковую опасность. Текст гулял из МК в ЦК, в Управление культуры, оттуда в Министерство культуры, опять к авторам, опять в ЦК, и так до бесконечности, ибо ни один из отвечающих за концерт чиновников, начиная с вечных "правительственных" режиссеров Туманова, Ансимова и Шароева и кончая зав. отделом ЦК Шауро, не мог, не в силах был сказать окончательное "да", а нести миниатюру на просмотр к Брежневу не полагалось.
Но обязательно в концерте должен был быть "юмористический отсек". Добрый, оптимисти-ческий, позитивный, никого не задевающий. Волнения с текстом продолжались до последней секунды, на каждой репетиции что-то убиралось и какое-то слово заменялось. А репетиций этих была масса, и волнений, естественно, столько же. Поэтому речевики с черной завистью смотрели на лежащий на полу в предкулисье Ансамбль песни и пляски Советской Армии, который был уже проверен раз и навсегда с "Песней о Родине". Они привычно лежали группами по четыре на полу и ждали сигнала: "Ансамбль Армии, на сцену", чтобы гаркнуть: "Партия... это!.."
Я долгое время не понимал, зачем у каждого певца ансамбля, находящегося за кулисами, были полурасстегнуты штаны и из них на белой тесемочке болтался небольшой матерчатый мешочек, подобно тем, в которых дети оставляют свою сменную обувь на вешалке в школах. Только однажды я понял назначение этого атрибута. Дело в том, что, лежа и сидя на полу в течение изнурительного репетиционного дня с тремя-четырьмя прогонами концерта, славные воины-певцы резались в домино (неудобно, говоря о правительственном концерте, употребить словосочетание "забивали козла"). К моменту команды по радио: "Александровцы, на сцену" - партия (домино), как правило, была на середине розыгрыша, и, чтобы не возобновлять игру заново и не начинать расстановку костяшек на полу, певцы смахивали свои костяшки в мешочек, засовывали в штаны и, гремя домино, бежали на сцену, врубали "Партия", а затем ложились снова и, расстегнув ширинки, продолжали увлекательную игру до следующего призыва к творчеству.
Для пущей наглядности хочу показать тебе, Боря, текст одного их моих правительственных опусов в исполнении известных тебе и любимых нами артистов.
