Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)
Как настоящее подлинное освобождение от того, что почти задавило ее в последнее время, особенно же в два последних дня, вдыхала Наталья Львовна вместе с воздухом южно-горной весны ширину, простор, ликование. И не только в подъем на перевал — теперь уже шагом шли лошади, — а это в ней самой рос и рос подъем, и что еще отметила она в самой себе — ворвалась в какую-то большую удачу, которая ее ждет, и даже на безмолвную гречанку Гелиади Наталья Львовна глядела радостными, помолодевшими, мечтательными глазами.
Проехали деревню Шумы, где домики затейливо амфитеатром расселись на горке над самым шоссе, а сады с большими орехами, яблонями и грушами и виноградники, в которых обрезанные кусты были похожи на кочерыжки, стремительно поползли от шоссе вниз, в глубокие балки.
Силантий обернул к Наталье Львовне красное рыжеусое лицо и сказал:
— Значит, считается, семь верст отмахали… А еще пять отмахаем, остановку сделаем коней поить, — колодец там есть.
— А до перевала оттуда сколько останется? — пусто, но радостно спросила она.
— До перевала оттеда еще четыре считается, ну, те четыре двадцати стоят, потому как дорога там скаженная, — объяснил Силантий.
Ей хотелось узнать не это, а то, сколько времени пройдет еще, пока, наконец, окончится «скаженная» дорога и начнется веселый спуск вниз, но тут же показалось ей совершенно лишним даже и спрашивать об этом: как бы медленно ни двигался фаэтон, двигался он к ее удаче.
И так как она верила в свою удачу, то удача ее и ожидала на месте остановки у колодца на двенадцатой версте вблизи красивого одноэтажного здания — шоссейной казармы. Там, — не на шоссе, а под огромной старой, может быть двухсотлетней дикой грушей стоял фаэтон, запряженный парой гнедых коней, поджарых и усталых на вид, и возница сидел на пеньке с задним колесом, снятым с оси, а пассажиры, — их было четыре, — стояли около него с лицами не очень веселыми. По знакомой ей старой коричневой шляпе Наталья Львовна узнала среди этих четырех Жемарина, хотя он стоял в это время и спиною к ней. Именно это и признала она удачей.
Тут же выпрыгнула она из своего фаэтона и подошла к нему.
Жемарин — он был без пенсне и потому несколько странен на вид, — обрадовался ей чрезвычайно. Даже слезы на его подслеповатых глазах заметила она и приписала их этой именно радости.
— Вы? Невероятно!.. Какими судьбами?
— А вы какими? — шаловливо спросила она.
— Я еду к себе домой, в Москву, а вы?
— Я только в Симферополь… А где же ваше пенсне?
— Там осталось где-то… возле вашего дома…
— Упало, и вы его не нашли?
— Я его искал, и под ногами что-то хрустнуло… По всей вероятности я его раздавил… А в аптеке тут хотел купить новое, — оказалось — нет… Доеду до Симферополя, — прямо в оптический магазин.
Тут он приблизил свое лицо к ее, чтобы разглядеть ее лучше, и добавил встревоженно:
— А почему у вас глаза так блестят? Вы не больны ли? Только при повышенной температуре могут быть у людей такие глаза.
— У меня и в самом деле повышенная температура, — тут же согласилась с ним она и еще радостнее улыбнулась. Потом, взяв за руку, отвела его на несколько шагов и добавила, понизив голос:
— Это у меня не от болезни, — что вы вздумали! Это от счастья, что я уехала!
— То есть, как «уехала»? — не понял он.
— То есть, совсем: и от мужа и из его дома!
— И куда же? К кому же? — вдруг так и засиял Жемарин, и слезы переполнили его глаза и покатились по щекам. И снова они показались Наталье Львовне слезами радости, и ответила она вполне безжалостно:
— Не к вам, конечно, так как не думала вас даже и встретить тут на дороге. А к тому, — да, действительно, к тому, кого, может быть, и не встречу совсем!
— Вы сказали «от мужа», — значит, действительно ваш муж приехал, и это он меня… толкнул за дверь, — он? — очень возбужденно, хотя и не повышая голоса, заговорил Жемарин, и брови его заерзали по лбу.
— Конечно, муж… А вы как подумали? — И Наталье Львовне тоже пришлось поднять брови и округлить глаза, когда Жемарин ответил:
— Я думал, представьте себе, мне от неожиданности показалось, что в ваш дом проникли грабители…
— Та-ак, — протянула Наталья Львовна. — И какой же у вас тогда план действий?
— Я хотел тут же бежать в полицию, заявить об этом.
— Вот был бы театральный трюк!.. Однако вы одумались?
— Одумался, совершенно верно… Ведь вы мне говорили, что ваш муж на фронте, — вот я и догадался потом, что это именно он приехал, когда вы сидели на скамейке на набережной. Я только не мог понять одного, — и сейчас не понимаю, признаться, — как он мог меня увидеть…
— По его словам, разглядел вас в дверную щелку, куда почтальон письма и газеты просовывал, — объяснила Наталья Львовна.
— А-а… Вот в чем тут был секрет!.. А что догадка моя была правильна, я уж на другой день услышал: говорил кто-то, какая-то женщина.
— Эта женщина была, конечно, Пелагея, — кто же еще. Ну, хорошо, об этом довольно. Это мне больше совсем не нужно.
И, смотря прямо в слезящиеся глаза Жемарина, сквозь них и даже сквозь лесистую гору перед собою, Наталья Львовна добавила:
— А если я не встречу, кого хочу встретить, то… то, может быть, меня примут в труппу. Могут ведь принять, хотя бы сначала и на выходные роли, как вы думаете?
И, не дожидаясь, что ответит Жемарин, ответила себе сама:
— Конечно, примут! — и головой прикачнула уверенно.
— На сцену? А-а!.. Тогда вам лучше всего в Москву! — очень оживился Жемарин и даже взялся за рукав ее шубки, как бы с намерением помочь ей доехать до Москвы, но она коротко отозвалась на это:
— Нет там у меня знакомых…
Она почувствовала себя даже как бы оскорбленной им, этим любителем старинных построек: он не поверил в то, что ей суждена удача! И она отвернулась от него и пошла к своему фаэтону, где Силантий встретил ее бодро:
— Коней напувал… по две цибарки выпили, — вот какая у нас дорога, — сейчас поедем, сидайте.
— А у них там что такое случилось? — кивнула Наталья Львовна в сторону другого фаэтона.
Силантий махнул широко рукой.
— Раз плоха справа, куда же ты едешь и людей берешь!.. Шина лопнула в двух местах, проволокой ее чинит, а ехать еще верстов сорок… На полчаса раньше всех поехал, а приедет на час або на два позже, — вот что у него случилось. Сидайте, эй! — крикнул он в сторону Черекчи и Гелиади.
Когда Наталья Львовна прощалась с Жемариным, он поцеловал ее руку, и на эту руку упала его слеза.
6Поднимались на перевал шагом. На этом участке шоссе Наталье Львовне отчетливо были видны щедро освещенные то синеватые, то почему-то оранжевые скалы на ближайшей половине ровной, как стол, вершины Чатырдага. Кое-где между скалами ярко белели полосы снега. Это было величественно и казалось очень близко. Наталья Львовна так и сказала об этом Силантию:
— А Чатырдаг-то, красавец какой! И совсем он близехонько!
Но на это Силантий отозвался, крутнув головой:
— Глазком-то видно, да ножкам обидно… С перевала туда люди ходили, какие приезжие, — пойдут, так на цельный день… Теперь уж не ходят тут, — на фронте ходят.
Зато очень оживился Силантий, когда встретились три огромных дилижанса с сеном. Он даже остановил свою пару, сам слез с козел.
Сено чудесно пахло, и Наталья Львовна поняла Силантия, когда он подошел к первому возу, выхватил клок сена и стал его нюхать и разбирать руками. Но он минут пять стоял и говорил с хозяином сена, а когда сел снова, сообщительно обратился к ней:
— Сказал ему, чтоб один воз обязательно ко мне завез, там жинка примет… Как мои, бидолаги, и летом на траве не пасутся, а все то же сено хрумкают. Сено степовое, — хорошее сено, — хаять никто не будет.
«Степовое» сено это как нельзя более кстати подошло к настроению Натальи Львовны. На нее, освободившую себя, повеяло степным простором, отчего и уверенность в душе окрепла.
И теперь уже бесповоротно ушло все старое, даже и Жемарин, и фаэтон, на котором он ехал. Думалось об одном только человеке: сыне художника Сыромолотова. Память сохраняла его всегда целиком таким, каким был он тогда, более двух с половиной лет назад, в больнице того города, в который она ехала. Перед койкой раненного Алексеем Иванычем Дивеевым Ильи Лепетова он сидел на белом табурете, поразив ее тогда своею мощью. В просторном сером пиджаке, голубоглазый, круглоголовый и с прочным лицом, и ростом выше своего отца, и видом открытее, благодушнее: у отца оказался сверлящий, пронизывающий взгляд, не привлекающий к нему, а останавливающий на том или ином расстоянии.
Отец сказал ей, что сын его тяжело ранен, но она так обрадовалась тогда, в церкви, тем, что он скоро приедет, что не спросила, как именно ранен, куда ранен. И даже после, там, в доме Федора, ей почему-то не думалось об этом. Только вот теперь, когда медленно везла ее вороная пара Силантия на перевал, ей стал представляться сын Сыромолотова, как раненный то в ногу, то в руку, то в его богатырскую грудь.
