Алексей Писемский - Люди сороковых годов
______________
* Простите, дорогой друг! (франц.).
- Только то и требовалось доказать! - отвечал он, пришедший в восторг от ее взгляда.
По случаю французского языка тоже вышла история в этом роде. Вихров раз пришел и застал, что Мари читает m-me Фатеевой вслух французский роман. Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, - и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено. "Что же я за невежда!" - думал он и, придя домой, всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь - тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно. Случай невдолге представился ему и блеснуть своим знанием; это было в один дождливый, осенний день. Павел пришел к Имплевым и застал, что Мари была немного больна и лежала на диване, окутанная своею бархатною кацавейкой. О, как она показалась ему мила в этом положении! Целый вечер им предстояло остаться вдвоем, так как Фатеева писала, что, по случаю дурной погоды, она не приедет. Мари, кажется, больше затем, чтобы только на что-нибудь другое отвлечь пламенные взгляды кузена, которые он явно уже кидал на нее, сказала ему:
- Прочти мне что-нибудь!
- По-французски или по-русски? - спросил Павел, вставая и беря будто бы случайно с этажерки неразрезанный французский роман.
- Надеюсь, что вы сего не читали? - прибавил он.
- Нет, - отвечала Мари, думавшая, что он ей станет читать по-французски.
Павел неторопливо разрезал роман, прочел его заглавие, а потом произнес как бы наставническим тоном:
- Вы уж извините; я буду прямо вам читать по-русски, ибо по-французски отвратительнейшим образом произношу.
- Но тебе, может быть, это трудно будет? - спросила даже несколько удивленным тоном Мари.
- Не думаю, - отвечал Павел и начал читать ясно, отчетливо, как бы по отличному переводу.
- Ты славно, однако, знаешь французский язык, - сказала с удовольствием Мари.
- И вообразите, кузина, - продолжал Павел, - с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
- Ты искусно, однако, притворялся! - заметила ему Мари.
- Надеюсь; но так как нельзя же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел за лучшее выучиться.
- Но зачем же тебе так непременно хотелось выучиться по-французски?
- Для вас! Я не хотел, чтобы вы увидели во мне невежду.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), - в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его:
- Вы для Мари выучились по-французски?
- Да, - отвечал Павел.
Разговор на несколько времени прекратился.
- У вас поэтому много силы воли? - начала m-me Фатеева снова.
- Много, - отвечал Павел.
- Я ужасно люблю в людях силу воли, - прибавила она, как бы совсем прячась в угол возка.
- А сами вы сим качеством награждены от природы или нет?
- Да, награждена, и мне это очень полезно оказалось в жизни.
- А вот, кстати, - начал Павел, - мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это - хорошо, а не случится - тоже хорошо.
- Я не помню! - сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.
- Значит, под этими словами ничего особенного не заключалось?
- Не знаю, не помню!
- У Мари никакой нет особенной в Москве сердечной привязанности?
- Кажется, нет! - опять протянула Фатеева.
Будь на месте Павла более опытный наблюдатель, он сейчас бы почувствовал в голосе ее что-то неопределенное, но юноша мой только и услыхал, что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно его немножко грызла.
- Ну-с, теперь об вас, - сказал он, окончательно развеселившись, скажите, вы очень несчастливы в вашей семейной жизни?
- Очень!
- Что же ваш муж - груб, глуп, зол?
- Он пьяный и дурной нравственности человек.
- И вас не любит?
- Вероятно!
- Зачем же вы живете с ним?
- Потому что у меня, кроме этого платья, что на мне, - ничего нет!
- Господи боже мой! - воскликнул Павел. - Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.
Если бы Павел мог видеть лицо Фатеевой, то увидел бы, как она искренно усмехнулась всей этой тираде его.
- Вы говорите еще как мальчик! - сказала она и потом, когда они подъехали к их дому и она стала выходить из экипажа, то крепко-крепко пожала руку Павла и сказала:
- Мне надо умереть - вот что!
- Нет, мы вам не дадим умереть! - возразил он ей, и в голосе его слышалась решительность.
M-me Фатеева мотнула только головой и, как черная тень какая, скрылась в входную дверь своей квартиры.
XIV
ПЕРВЫЙ УДАР
Любовь слепа: Павел ничего не видел, что Мари обращалась с ним как с очень еще молодым мальчиком, что m-me Фатеева смотрела на него с каким-то грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно счастлив и доволен Мари. Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви. Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского{95}.
И скрылась из вида долина Гарана,
И млечной утварью свет божий,
декламировал он, почему-то воображая, что слова "долина Гарана" и "млечная утварь" обрисовывают его чувства.
- Вы знаете, этот господин сослан? - говорил Павел.
- Да, знаю! - отвечала Мари.
- И знаете, за какое стихотворение?
- Гм! Гм! - подтвердила Мари.
- Шутка недурная-с! - подхватил Павел.
Мари ничего на это не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. "Черт знает, как она умна!" - восхищался он ею мысленно.
Когда Мари была уже очень равнодушна с Павлом, он старался принять тон разочарованного.
Что мне в них
Я молод был;
Но цветов
С тех брегов
Не срывал,
Венков не вил
В скучной молодости!
читал он, кивая с грустью в такт головою и сам в эти минуты действительно искреннейшим образом страдал.
Однажды он с некоторою краскою в лице и с блистающими глазами принес Мари какой-то, года два уже вышедший, номер журнала, в котором отыскал стихотворение к N.N.
- О жрица неги! - начал он читать, явно разумея под этой жрицей Мари,
О жрица неги, счастлив тот,
Кого на одр твой прихотливый
С закатом солнца позовет
Твой взор то нежный, то стыдливый!
Кто на взволнованных красах
Минутой счастья жизнь обманет
И в утро с ложа неги встанет
С приметной томностью в очах!
Мари на это стихотворение не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже не сконфузилась ничего, а прослушала как бы самую обыкновенную вещь.
Вскоре после того Павел сделался болен, и ему не велели выходить из дому. Скука им овладела до неистовства - и главное оттого, что он не мог видаться с Мари. Оставаясь почти целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: "Чугунное кольцо". Героем своей повести он вывел казака, по фамилии Ятвас. В фамилии этой Павел хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он как бы говорил: я вас, и, чтобы замаскировать это, вставил букву "т". Ятвас этот влюбился в губернском городе в одну даму и ее влюбил в самого себя. В конце повести у них произошло рандеву в беседке на губернском бульваре. Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и - после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини. Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое. Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся, но Мари признался, даже и дал ей прочесть свое творение.
