Фазиль Искандер - Морской скорпион
Сергей подумал, что лучше бы воду принесла его жена. Он взглянул на жену, и она поняла его недовольство. Она пожала плечами.
- Я еще не знаю, где здесь что, - сказала она. И никогда не узнаешь со своим характером вечной пассажирки, подумал он с раздражением.
Жена летчика принесла стакан и графин с водой. Она налила воду в стакан, поставила графин на подоконник и подошла к нему. Он взял таблетки и запил их водой, вернул стакан жене летчика, поблагодарив ее кивком.
- Я думаю, должно помочь, - сказала она, - стакан я оставляю. - Она поставила его на подоконник и выразительно посмотрела на жену Сергея, как бы говоря: теперь-то, я надеюсь, ты сумеешь подать воды своему мужу.
Она вышла из комнаты.
- Я всегда теряюсь при виде таких хищниц, - сказала жена Сергея, глядя в окно.
Сергей проследил за ее взглядом и увидел, что жена летчика, уже сняв сарафан, прошла на пляж ко всей компании. Дом стоял на пригорке, и отсюда хорошо был виден пляж и было видно море, насколько позволяло окно.
- Почему хищница? - спросил Сергей, голосом показывая, что ему, тратящему сейчас все свои силы на одоление боли, приходится уделять внимание этим никчемным разговорам.
- Ну, это же видно, - пожала она плечами, все еще глядя в окно.
Солнце уже опускалось над морем, так что вся компания, хоть и сидела под зонтиком, была сейчас озарена его не очень жаркими золотящимися лучами. Все они сейчас выглядели сильными, здоровыми, красивыми, и Сергей подумал, что почему-то всегда с ним случается что-нибудь такое, что делает его беспомощным по сравнению с другими.
Белобрысый мальчик, еле волоча корзину с какими-то фруктами, подошел к компании, поставил корзину и, сложив на животе руки, что-то вежливо предложил. Сергей невольно прислушался, но слов не мог разобрать. {190}
Вдруг вся компания расхохоталась, и когда хохот смолк, Сергей услышал голос геолога из Тбилиси. Он иронически что-то заметил мальчику, после чего все снова захохотали. Мальчик несколько смущенно, но как бы продолжая утверждать свою линию, снова сложил руки на животе.
- Все у моря... а я тут должна сидеть, - вдруг сказала жена Сергея, и он, слегка сучивший болевшей ногой, медленно, украдкой остановил ее. Теперь, когда он остановил ногу, боль запульсировала с новой силой.
- А ты иди, - сказал Сергей, всеми силами стараясь придать голосу обычную интонацию, - мне уже лучше.
- Правда? - спросила она, стараясь вглядеться в него и понять, не обиделся ли он. Сергей ничего не дал ей понять.
Теперь, когда она сказала, что ей хочется быть там, где сейчас всем весело, а не там, где Сергею больно, - обида с такой силой захлестнула Сергея, что он собрал всю свою душевную энергию, чтобы не выдать своего состояния, а дать во всей чистоте и полноте проявиться ее безжалостному эгоизму.
- Да, иди. - сказал он как можно проще.
- Ты ведь целый день развлекался, - сказала она и, наклонившись, поцеловала его в губы. Сергей не хотел и никак не мог бы ответить ей на этот поцелуй, и она это почувствовала, и это ей показалось противоречащим его же собственным словам. - Ты и вправду не обиделся? - сказала она еще раз и поправила штрипку купальника, слетевшую с плеча, когда она к нему наклонилась.
- Да, попробую заснуть, - сказал он.
Сергей вспомнил, как он болел в детстве. Он вспомнил, как мама, узнав, что он заболел (обычно это был очередной приступ малярии), возвращаясь с работы, стремительно входила в комнату, где он лежал, издали вглядываясь в него, пытаясь понять, насколько опасна его болезнь, быстро подходила к постели, трогала ладонью лоб, взбивала подушку, встряхивала одеяло, совала ему под мышку градусник, и весь ее облик говорил о страстном желании проникнуть душой в его больное тело и помочь ему одолеть эту болезнь.
И Сергей сквозь жар болезни чувствовал странный уют и сладость ее желания проникнуть в него, слиться с ним и вместе с ним одолеть его недомогание. И сладость, и странный уют этого ее желания были настолько приятны ему, что он в такие минуты хотел, чтобы температура его оказалась большой, болезнь опасной, потому что он чувствовал, {191} что сладость проникновения ее в него, уют кровного родства, готовность к самоотдаче делались тем зримей, тем сладостней, чем реальней была опасность его заболевания.
Она давала ему лекарство, а чаще просто клала ему на лоб мокрое полотенце и сидела возле него, помахивая чем-нибудь, освежающим воздух, и на лице ее было выражение великого терпения, силой своей безусловно превосходящего его болезнь, и он это чувствовал, и от этого ему становилось легче.
Несмотря на слабость, на большую температуру, на чугунную тяжесть в голове, он понимал, что рано или поздно болезнь будет преодолена, и это понимание конечности болезни, которое он осознавал, глядя на маму, тоже приносило ему облегчение. Но главное, что он навсегда запомнил сквозь морок температурного жара, - этот странный уют, исходивший от ее облика, эту сладость уюта от полноты ее душевной самоотдачи.
В такие минуты он чувствовал, хотя и не осознавал словесно, что болезнь приоткрывала в нем что-то такое, что давало возможность устремиться ее душе в него и заполнить его до краев и успокоиться в этой заполненности. Значит, и болезнь его была не напрасным страданием, чувствовал он, опять же словесно не осознавая этого, а имела смысл и, как все объясненное смыслом, приносила успокоение, вернее, рождала сладостную точку уюта внутри мерцающего, воспаленного болезнью сознания...
Жена вышла, и Сергей, пока она выходила из комнаты, глядел на линию ее спины, особенно красивую именно в этом черном купальнике, оттеняющем нежность и законченность этой линии. Потом, когда она вышла из дому и тропинкой спускалась к калитке, он продолжал смотреть на нее и вдруг как-то целиком увидел ее идущее тело - не то чтобы отдельно от купальника, а как бы отдельно от всего, может быть даже души, а точнее - именно души, или того, что люди именуют этим понятием.
Тело - с его великолепной спиной, длинными нежными ногами - двигалось как самостоятельное существо, грациозное, законченное, зрелое и, главное, не только не нуждающееся в каком-то душевном дополнении, а ясно осознающее, что всякое дополнение было бы разрушением его первоначального замысла. И конечно, именно это тело сейчас толкнуло ее сказать, что его место там, где сидят на ласковом солнце, смеются, купаются, а не здесь, где страдают и лежат в постели.
В калитке она столкнулась с мальчиком, который собирался {192} войти во двор. Мальчик вежливо уступил ей дорогу. Темно-золотистое тело слегка откачнулось и вышло на пляж. Мальчик поставил свою корзину и закрыл дверь на щеколду, потому что хозяйский волкодав мог выскочить на пляж, и хотя людей он не трогал, но мог сцепиться с соседской собакой.
Глядя в окно, Сергей поверхностью своего сознания следил за тем, что там происходит, но думал о том, что сейчас произошло.
Впервые он так ее увидел и впервые поразился, что это очень похоже на правду. Он поразился мысли, что это ее прекрасное золотистое тело, такое гибкое, такое зрелое, имеет и, наверное, всегда имело самостоятельный смысл существования, и этот смысл сильнее всего остального, что, может быть, и есть в ней, и поэтому право решающего голоса во всех спорных вопросах всегда будет за ним, за этим телом.
А разве я в этом не виноват, вдруг мелькнуло у него в голове. Но почему? Он не успел додумать эту мысль...
- - Сергей Тимурович, можно? - раздался голос мальчика за дверью. Сергей вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.
- Ты цего?! Ты не знаешь, цто дядя Сережа заболел?! - раздался голос Вали из другой комнаты и топот ее крепких босых ног.
- Заходи, заходи, - сказал Сергей.
Мальчик вошел в дверь и поставил свою корзину у ног.
- Я только на минуту, я знаю, что вас ударил морской скорпион, сказал мальчик и, вынимая из корзины два початка вареной кукурузы и ища, куда их положить, огляделся и спросил: - Как вы себя сейчас чувствуете?
- Лучше, - сказал Сергей.
В дверях показалась девочка. Ища глазами брюки, где у него лежал кошелек с деньгами, и найдя их, он кивнул девочке:
- Вынь у меня там деньги... Сколько?
В черных брюках, в белой рубашке с закатанными рукавами, со светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, мальчик стоял в дверях комически корректный и в то же время исполненный сдержанного достоинства. На вид ему было лет тринадцать - четырнадцать.
- Вообще-то мы продаем два початка - рубль, но дело в том, что Шота Карлович за вас уже заплатил, - сказал он бесстрастно и доброжелательно.
- У тебя все рубль, - ворчливо заметила Валя и, принеся {193} тарелку из другой комнаты, положила в нее початки.
- Вам соли дать? - спросил мальчик, не обращая внимания на ворчливый тон девочки.
- Не надо, - сказала девочка и вышла из комнаты за солью, - а то опять рубль попросит.
- Соль бесплатно, - бесстрастно пояснил мальчик и, когда шаги девочки замолкли в другой комнате, добавил: - Сергей Тимурович, может быть, вам хочется с утра свежего инжира или винограда? Я могу приносить...
