В Маклаков - Из воспоминаний
Французские студенты напирали на это, на политический эффект от приезда делегата от нас.
Об этой стороне вопроса я вовсе не думал. Зато я думал о возможных последствиях этого для наших землячеств.
Если на таком Съезде, на съезде всего мира, да {107} еще в момент русско-французского сближения, наряду со всеми другими будет представитель русских "землячеств", то это сможет укрепить у нас их положение. Как можно будет после этого их запрещать и карать за одно участие в них?
Я за месяц моей жизни в Париже так привык к французской свободе, что мне в голову не приходило, что на это в России могут посмотреть совершенно иначе. Поэтому я, не раздумывая, с радостью согласился на их предложение.
Для начала можно было сейчас же поставить Парижскую Ассоциацию - в официальную связь с нашими землячествами, объединенными в Москве, в Центральной Кассе, т. е. в такую же связь, которая на Парижском Междустуденческом съезде - была установлена со всеми студенческими организациями мира, как для обмена изданиями, так для того, чтобы иметь всюду своих корреспондентов, которые могли бы извещать о событиях и т. д. Все это можно было сделать теперь же. Логическим завершением всего этого и станет затем приглашение нас на Съезд в Монпелье. Так и было сделано. Я получил от Ассоциации письменное полномочие поставить ее в контакт с русскими студенческими организациями и пока перед ними ее представлять. Помню, как осторожно и дипломатически была составлена эта бумага. Она начиналась с того, что распорядители Парижской Ассоциации озабоченные тем, чтобы не нарушать законов дружественного государства, просят меня помочь их неосведомленности в наших законах, чтобы установить регулярные сношения между нами и ими. Конечно, это был нашими законами непредусмотренный путь, но об этом мы не подумали, а к "явочному порядку" привыкли давно. Так я простился с ними до встречи в Монпелье, да хотел приехать уже в качестве делегата русских студентов, а теперь возвращался в Россию с самонадеянной мыслью, что сближаю Россию с Европой.
{108}
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я так привык к свободной жизни во Франции, она стала мне казаться настолько "естественной", что я почти позабыл уроки России, ту строгость и произвол, которые я испытывал на себе еще в гимназии. Любопытная иллюстрация. Я, который вначале опасался брать раздаваемые на улице прокламации, повез с собой в Россию не только несколько книг, но и карточки деятелей Революции, начиная с излюбленного мной Мирабо. Я не мог предположить, что на границе их не пропустят. Почему? На каком основании? Я в своем праве был так уверен, что пренебрег легкой возможностью их от глаз таможни припрятать и провести контрабандой. Жизнь мне дала тут первый урок. И книги и карточки у меня отобрали и объяснили, что я их получу уже в Московской таможне. Там мне (вполне невинные) книги вернули, а карточки нет. Хотя я чиновнику и объяснял, что это карточки "жертв революции", что была правда, так как все ее "деятели" оказались потом ее "жертвами", но он в ответ задавал постоянный вопрос: "а есть ли у вас разрешение?" - и рекомендовал сначала его "испросить".
Опытные люди мне пояснили всю абсурдность такой просьбы студента к властям.
Приехав в Москву, я, конечно, немедленно стал рассказывать всем, что видел во Франции, а близким товарищам по студенческой жизни сообщал о моих планах поставить наши "запрещенные" землячества в официальную связь с международным студенчеством. Со стороны только немногих я встретил сомнения, как бы это не помешало студенчеству быть в России "политическим" ферментом, что многими считалось его исторической миссией. За границей другие условия и там студенчество о такой своей роли фермента не думало. Но это были только единичные голоса. Но мы все же решили дальнейших наших планов не {109} раскрывать, а пока привлечь общественный интерес к различиям положения студентов у нас и за границей и тем готовить почву для сближения с ними. Мне давали совет для начала описать в газете все, что я по этому вопросу видел в Париже. Я это сделал и это было мое первое печатное выступление, осенью 1889 года.
Я написал фельетон под заглавием "Парижская Студенческая Ассоциация". Читал его многим товарищам и потом отнес в "Русские Ведомости". Никого там лично тогда я не знал: пришел в студенческой форме и передал рукопись незнакомому мне господину с черной бородой; это был В. А. Розенберг, который позднее, уже в эмиграции, в своей книге об "Русских Ведомостях", про это мое первое их посещение вспомнил. Потом в "Русских Ведомостях" я много писал. Через несколько дней после вручения рукописи я получил письмо от А. С. Постникова, бывшего профессора, специалиста по вопросам крестьянства, а позднее моего коллеги по 3-ей Государственной Думе; он извещал, что моя статья принята и будет скоро напечатана с небольшими сокращениями, которые ничего в статье не изменят. Таков был мой литературный дебют. Как курьез вспоминаю, что редакция "Русских Ведомостей" в 1914 г. мне предлагала отметить чем-нибудь двадцатипятилетие моей литературной работы у них. Но это совпало с началом Великой Войны; всем было не до того; потом мне предлагали сделать это уже в 50-летие, но это совпало с новой Великой Войной 1939 г., когда никому не приходило в голову что-либо праздновать. Так моему литературному юбилею дважды помешала война.
Первое соприкосновение с газетной работой не обошлось без неприятности. В моей статье я особенно напирал на то, что казалось мне наиболее важным, т. е. на происхождение Ассоциации. Как это ни странно, положение именно французских студентов было в одном отношении сходно с нашим "реакционным" {110} Университетским Уставом 84 года. Мы из полицейских соображений были объявлены "отдельными посетителями" Университета, которым поэтому запрещались всякие корпоративные действия. Но то же сделала когда-то и Французская революция. Уничтожая феодальный порядок, она разрушала следы корпораций, имела дело только с "отдельными гражданами" единой и нераздельной республики. Именно в виду этого, для защиты студентов, как корпорации, и возникла студенческая Ассоциация. С этого нужно было и нам начинать, не только для самопомощи и для самозащиты, но и для школы самоуправления. В этом смысле я и написал свой фельетон. Но когда он был, наконец, напечатан, он мне причинил одно огорчение.
Со статьей незнакомого студента, конечно, не церемонились; она была сокращена почти вдвое, выпущены все намеки на то, в чем лично я видел главный ее интерес.
Я пошел в редакцию объясняться, не предполагая, что сокращение статей есть дискреционное право редактора. Ко мне вышел П. И. Бларамберг, который думал, новидимому, что я пришел их благодарить. Разговор вышел неприятный и несправедливый. Я негодовал, а Бларамберг обижался. Он его кончил словами: "Это нам урок не иметь дела с молодыми людьми, которые ничего не понимают", на что я ответил: "А мне урок не иметь дела со стариками, которые всего боятся".
Но и с сокращениями статья об Ассоциации имела успех. Она затронула важный вопрос о жизни студенчества и во всяком случае могла быть хорошим вступлением к той попытке сближения наших доморощенных учреждений с международным порядком, о котором тогда мы мечтали.
Тут произошло другое событие, которое еще раз должно было напомнить, что мы не во Франции. 17 октября 1889 г. скончался в Саратове Н. Г. Чернышевский. Он был из ссылки уже возвращен, жил в {111} Саратове, не занимался политикой. Но его громкого имени все же боялись. Незадолго до его смерти в "Русской Мысли" была напечатана его статья против дарвинизма, за подписью "старый трансформист". Все знали, кто автор, но имени его называть позволено не было. Молодое поколение Чернышевского уже не читало; но имени его не забыло. Даже в учебнике русской истории Иловайского был помещен пренебрежительный отзыв о его романе "Что делать". Зато в студенческой песне до последнего времени сохранялся куплет:
Выпьем мы за того,
Кто "Что делать" писал,
За героев его,
За его идеал.
Чернышевский был для нас символом лучшего прошлого. Кроме того, он пострадал за убеждения, был жертвой несправедливости. Его смерть кое-что во всех затронула.
Власти хотели, чтобы она прошла незаметно. Допущено было только совершенно лаконическое оповещение о ней в газетах в отделе известий. Панихид назначено не было. Мы, студенты, решили, что этой смерти без отклика оставить нельзя. В 89 году Чернышевский был только "история", а не "политика"; а из истории его имени вычеркнуть было нельзя. Что в панихиде по нем могло быть преступного? Не предупреждая священника, мы заказали в церкви Дмитрия Солунского, против памятника Пушкина, панихиду в память "раба Божия Николая". Объявлений в газетах не помещали; но посредством нашей "боевой организации" оповестили студенчество по аудиториям.
Призыв имел необыкновенный успех. Церковь была переполнена; многие стояли на улице. Я с паперти наблюдал, как со всех сторон непрерывными струями в нее вливались студенты. Встревоженный священник сначала отказался служить; его упросили, запугали или подкупили - не знаю. Власти панихиды не {112} ожидали; мер принять не успели. Но одной панихидой дело не ограничилось. Церковь была на углу Тверского бульвара, из нее все без приглашения вышли на бульвар и двинулись по нему к университету. Это было почти кратчайшей дорогой. Но по тому времени это уже показалось событием. Громадная толпа студентов шла по Тверскому бульвару и потом по Никитской без криков, без пения, спокойно и стройно.
